Эрнст Гофман - Рассуждения кота Мура

– Дерзкий человек, вы заслуживали того, чтобы предоставить вам погибнуть в ваших грехах! Не вы ли тот, который профанирует светским бряцанием священный культ церкви и лучшую опору религии? Не вы ли соблазняете тщеславным искусством благочестивейшие чувства так, что они отвращаются от спасителя и ищут мирских радостей в пустых песнопениях?

Крейслер почувствовал, что его оскорбляют эти безумные упреки, но в то же время возвеличивают пустое высокомерие фанатического монаха, боровшегося таким легким оружием.

Он заговорил, спокойно и твердо глядя в глаза монаху:

– Если грешно восхвалять всемогущего на языке, который он дал нам сам, чтобы этот дар неба возбуждал в душе нашей вдохновенье самого горячего благочестия и даже познание другого мира, если грешно подниматься на серафимовых крыльях песни над всем земным и в благочестивом порыве любви стремиться к высшему, то вы правы, ваше преподобие, и я большой грешник. Но позвольте мне быть противоположного мнения и твердо верить, что, если уничтожить пение, церковному культу будет недоставать истинного величия святого вдохновения.

Монах сурово и холодно ответил:

– Обратитесь к пречистой деве, чтобы она сняла пелену с ваших глаз и позволила вам уразуметь ваше проклятое заблуждение!

– Кто-то спросил одного композитора, – кротко улыбаясь, сказал Крейслер, – что он делал для того, чтобы его духовные произведения дышали таким благочестивым вдохновением. На это детски-набожный маэстро [140]ответил: «Когда у меня плохо идет работа, я хожу по комнате и, молясь, произношу несколько Ave, и тогда у меня являются новые мысли». Тот же самый мастер сказал о другом своем великом духовном произведении [141]: «Только дойдя до половины своей работы, я заметил, что она удастся: никогда не был я так набожен, как тогда, когда ею занимался; каждый день падал я на колени, моля бога, чтобы он дал мне силу довести до конца это произведение». Я думаю, ваше преподобие, что ни этот маэстро, ни старый Палестрина не стали бы трудиться над греховным делом, и что только окаменелое и застывшее в аскетизме сердце не воспламеняется высоким благочестием песни!

– Жалкий человек! – гневно воскликнул монах. – Да кто же ты, что мне нужно считаться с тобой, когда ты должен бы лежать во прахе?.. Вон из аббатства, не оскверняй собой его святости!

Глубоко оскорбленный повелительным тоном монаха, Крейслер порывисто воскликнул:

– А кто же ты сам, сумасшедший монах, желающий быть выше всего человеческого?.. Или ты свободен от греха? Или никогда не смущали тебя адские мысли? Или никогда не сбивался ты с того пути, по которому ты идешь? Если же святая дева действительно милостиво избавила тебя от смерти, которую ты заслужил, быть может, каким-нибудь страшным делом, то тебе бы следовало смиренно каяться в твоих грехах и искупать их, а не хвалиться с дерзким тщеславием милостью неба и венцом святого!

Монах смотрел на Крейслера взором, метавшим смертоносные молнии, и бормотал какие-то невнятные слова.

– Гордый монах, – продолжал Крейслер с возрастающей силой, – кем ты был, когда носил еще это платье?

При этом Крейслер подержал перед глазами монаха портрет, полученный им от мейстера Абрагама; но едва тот увидел его, как в диком отчаянии ударил себя кулаком по лбу и издал раздирающий, болезненный вопль, как будто пораженный смертельным ударом.

– Вон отсюда ты, – воскликнул Крейслер, – вон из аббатства, злодей! Ого, святой человек! Если ты как-нибудь столкнешься с птичьим вором, с которым ты, может быть, в сообщничестве, то скажи ему, что ты не можешь и не хочешь защищать меня в другой раз, но только и ему нужно остерегаться и оставить в покое мою глотку, а не то я заколю его как жаворонка или как его брата, который уже проколот…

Здесь Крейслер испугался себя самого; монах стоял перед ним неподвижно, окаменев, все еще прижимая оба кулака ко лбу, не произнося ни звука, ни слова. Крейслеру послышался какой-то шум в ближайших кустах, точно будто на него собирался напасть безумный Джузеппе; он поспешно отошел от Киприана. В это время монахи пели хором вечернюю службу, и Крейслер пошел в церковь, надеясь успокоить там свои глубоко потрясенные и оскорбленные чувства.

Служба кончилась, монахи ушли, и свечи погасли. Дух Крейслера обратился к старым, набожным мастерам, о которых он вспоминал в споре с монахом Киприаном. Музыка, чистая музыка сошла в его сердце, – там пела Юлия, и буря души его улеглась. Он хотел уйти через боковую капеллу, дверь которой выходила в длинный проход, ведущий к лестнице, а оттуда в его комнату.