Луи Арагон: Встречи

Перед самым Рождеством я перебрался в Лион. Наш патрон увеличивал тираж своего листка. Как-то вечером, на Перрашском вокзале, я дожидался поезда на Камаргу, куда меня послали побеседовать с жителями о возвращении на землю; тут меня в спешке толкнул какой-то тип и бросил:

— Надо смотреть по сторонам! Как… мсье Жюлеп!

Да, снова мой Эмиль. Как его плечо и рука? В полном порядке. Ребятишки? У дедушки с бабушкой. А Розетта?

— О, она работает…

— Как, и оставила детей? А вы еще хотели усыновить испанского ребенка…

Он бросил на меня такой же странный взгляд, как и Ивонна.

— В такие времена, как сейчас, у людей нет возможности заниматься даже своими собственными ребятишками…

Он не стал распространяться о том, чем занимается он сам. Я спросил, что слышно о шурине. Он отвечал мне как-то уклончиво.

Поезд его уже отходил.

Можно сказать, что летом 1941 года умонастроение людей заметно изменилось. Почему-я не знаю. Немцы стояли под Москвой, но взять ее не смогли. В поездах языки начинали развязываться. Люди думали совсем не так, как полагали наверху.

Где-то неподалеку от Тарба в одном из перегруженных вагонов, в проходе, забитом чемоданами и пассажирами, снующими взад-вперед к туалету, говорили вслух такое, что можно было одновременно и прийти в ужас, и посмеяться. Я узнал Эмиля по голосу.

— Погодите маленько, — говорил он, — вы увидите, как они им наложат.

Какой огонь горел в его глазах! Передо мной был Эмиль с Зимнего Велодрома, Эмиль, швырявший свою каскетку на трек, но теперь он говорил не о гонщиках, он говорил о русских.

— Вы не сказали мне в прошлый раз, что стало с вашим шурином.

Внезапно по лицу его пробежала мрачная тень. Резким взмахом руки он отбросил со лба жесткие пряди волос и наклонился ко мне. Я не понял выражения его лица.

— Вы что, поссорились?

Он передернул плечами.

— Боши… — сказал он вполголоса. — Сначала они скосили его пулеметным огнем… потом прошлись по его телу… раздавили ему лицо сапогами, проломили череп…

Вот уж чего я никак не ожидал… Его шурин. Коммунист.

— Что же он такое сделал? — спросил я как дурак.

Он пожал плечами. Здесь было не место говорить об этом…

Так вот, на заводе, где тот снова стал работать по приказу своей партии, началась забастовка. Власти приказали расстрелять во дворе десять рабочих, а забастовщики бросились на бошей, чтобы вырвать у них из рук своих товарищей… Да, вот так, безоружные… его шурин был впереди всех… И они его растоптали…

Когда Эмиль сказал «растоптали», мне почудилось, что я вижу эту сцену: в его приглушенном голосе мне чудилась дикая пляска зеленых солдафонов, неистовство разъяренных зверей в касках…

Мне так хотелось что-нибудь сказать ему…

— Это чудовищно… Но разве сейчас разумно устраивать забастовки?

Эмиль сначала не ответил. Потом посмотрел мне в глаза.

— Мсье Жюлеп, — сказал он, — ведь мы не боши… Разумно ли? Не о том речь, что надо быть разумными. Надо выгнать бошей… Вы помните 36-й год? Тогда вы спросили меня, почему я участвую в стачке… Так вот! Сегодня, как и тогда, нельзя предавать товарищей… И когда один падает, десять других должны стать на его место.

Какой-то громадный фельдфебель протиснулся между нами, обдав нас особым запахом немецкой солдатни, с таким ничего не выражающим лицом, какого никому не удается состроить лучше бошей.

— Они хорошо обмундированы, — заметил Эмиль и заговорил о другом.

Я не встречал его весь 1942 год. Дела у нас принимали странный оборот. Уже нельзя было встретить людей, которые защищали бы Виши. Работать в печати стало просто невозможно.

Газеты делались с помощью клея и официальных сообщений.

Конечно, норою мы пытались протащить несколько слов, фраз, но в этой цензуре сидели такие полицейские сволочи! К счастью, они частенько бывали не очень-то сообразительны.

В ноябре, после высадки американцев в Алжире и оккупации южной зоны немцами, сомнения могли оставаться лишь у тех, кто был глуп как пробка. Наш листок закрыли. Патрон вел себя шикарно, некоторое время он продолжал нам платить, как будто ничего не случилось. По сути дела, я первый раз в жизни смог оглядеться. Мне дали возможность кое-где печататься люди из Сопротивления. Но я пока еще бродил ощупью… И вот наступила ночь, когда Гитлер, уничтожив нашу армию, нанес смертельный удар Виши…

Наконец я взялся писать периодические приложения для некоторых газет, где еще работали кое-какие друзья. Конечно, не очень-то приятно было читать то, что печаталось на соседних страницах. Но я не трепал ни имя Вандермелен, ни подпись Жюлеп. А жизнь была очень дорога. Даже если и не покупать на черном рынке… а только иногда брать дополнительное блюдо в ресторане… это стоило так дорого! А раз я не подавал под сладким соусом «смену» и не превозносил разных паразитов…