Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Но где же мне раздобыть зимнее пальто? А если и раздобуду, как показаться в нем перед людьми? Я почему-то стесняюсь выйти на люди в обновке. Почему? Да сам не знаю. То ли не хочется раздражать тех, у кого новой одежды нет и не будет, то ли боюсь, что только по новой одежде и будут обо мне судить. Как в той истории с человеком, который пришел сватать девушку, — заявился к ней в дом в новой одежде, а ее отец посмотрел на него и сказал: «Ну, раз он весь в новом, значит, остальное у него такое старье, что даже надеть нельзя. Такой зять мне не подходит».

Не то чтобы мое решение следовало из этой побасенки, из-за побасенки не стоит, конечно, откладывать покупку зимней одежды, но сама эта побасенка по-моему, поучительна. Этот парень разоделся, чтобы хорошо выглядеть, а ушел как потерянный, потому что в нем не увидели ничего, кроме нового наряда.

Я по-прежнему хожу в Дом учения, но уже не получаю удовольствия от прогулки. Не из-за холода, холод меня пока еще не донимает, неприятно мне по другой причине: я все время глазею на прохожих и на их одежду. Раньше никогда ни на кого не смотрел, а теперь вдруг стал праздным зевакой. Ну и что в этом дурного? А то, что, обращая все свое внимание на прохожих, я не обращаю внимания, каков я сам.

Начав разглядывать прохожих, я кое-что в них во всех приметил: все они одеты в старье. Их одежда кажется такой старой, что невольно думаешь, а была ли она вообще когда-нибудь новой? Может, она так и досталась этим людям уже старьем? И те, кто носил ее до них, тоже получили ее такой? Это особенно заметно на детях. Не встретишь ребенка, одежда которого не была бы старше его самого.

К счастью, холода, уже грозившие было нам своим приходом, кажется, передумали и пошли другой дорогой — поползли в леса и долины, на горы и холмы. Но их приметы и приметы этих примет все равно заметны повсюду. На прилавках лежат кислые и вялые плоды, в которых не осталось ни капли сока; селедки, что целые, что нарезанные, издают соленую вонь; а из каждого дома доносится запах кислой капусты, маринованных кабачков и чеснока, которым обильно сдобрен всякий маринад. Исчез былой сладкий запах, шедший от прилавков с медом и когда-то наполнявший наш город от весенних дней праздника Песах и до самой осени, до месяца мархешван.

И солнце скрылось — выходит лишь на немногие часы, а когда выходит, укутано в облака, как больной, которого ненадолго вынесли на свежий воздух. Такой больной — куда его ни посади, ни одно место ему не по душе, он все кутается и кутается, и закрывает лицо, и говорит — холодно мне, ветер дует, дождь каплет. А возвращают его в дом — он отворачивается к стене и молчит сердито.

Еще хуже солнца — земля. То над ней поднимается пыль, то по ней растекаются лужи, то вся она покрыта топкой вонючей грязью. Поэты любят сравнивать зиму со смертью, а снег с саваном. Может, тут и есть какое-то сходство, а может, и нет никакого, но в любом случае, если не выпадет снег и не укроет землю, скоро весь город начнет смердеть из-за нее.

Усталым и печальным выглядит сейчас город. Если у кого и есть дом, так крыша покосилась и окна разбиты, не говоря уже о том, что двойных ставен нет и в помине. А если кто обременен вдобавок сыновьями и дочерьми, то все еще не исхитрился достать им обувь на зимние дни, заготовить для них картошку и купить дрова для печи.

Мутное висит небо — не то небо, не то тучи, истекают по капле, и капли эти падают, как ржавые иголки. Двое извозчиков стоят на рынке и хлопают руками, чтобы согреться. Зима еще не пришла, а человеческое тело уже остыло. Их лошади стоят, опустив головы и понуро глядя на землю, которая еще вчера была радостной, а сегодня уныла и печальна, и дивятся своей тени, что ползет под их ногами и источает холод. Те люди, которых я видел в ночь Судного дня в большой синагоге, где они гордо расхаживали, демонстрируя свою важность, сейчас стоят у дверей своих лавок жалкие и растерянные. Девяносто деревень в окрестностях нашего города, но никто не приходит оттуда в город что-нибудь купить. И не потому, что земля изгажена, а деревенский люд стал слишком привередлив, а потому, что научился у городских и теперь лавки тут в каждой деревне свои. И урожай со своих полей они продают теперь сами, не нуждаясь в посреднике. Так что даже тот еврей-перекупщик, который раньше жил в деревне и благодаря которому зарабатывали горожане, лишился теперь заработка, бросил свое деревенское жилье и теперь скитается, нищий, с места на место, с другими такими же.