Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Моэль встал и произнес: «Для твоего спасения, для твоего спасения. Илья, ангел Завета, смотри, твой перед тобой, стой справа от меня и поддержи меня».

Младенец принюхался и подумал: «Если пояс Ильи пахнет светом, это значит, что моя душа вернулась наверх, на небеса, а если он, как кожа, значит, я среди людей». Моэль затянул с трелью: «Моя надежда — на твое спасение», продолжил молитву до конца, потом наклонился, взял ребенка с кресла и сказал мне: «Садись». Я завернулся в талит и сел.

Подошли и положили мне на колени маленькую подушечку, а под ноги подставили стульчик. Моэль положил ребенка мне та колени, взял мою правую руку и подложил ее под колени ребенка таким образом, чтобы мой большой палец лег на его ноги, ибо, пока ребенок не вступил еще в общину Завета, всегда есть опасение, как бы он не оттолкнул ножками заповедь обрезания.

Я смотрел на ребенка. А он смотрел на меня. И вдруг что-то вроде двух вспышек голубого света сверкнуло из его глазенок, и они наполнились слезами. Он сморщил носик, и кожа на его лбу тоже сморщилась. Лицо его изменилось и перестало быть похожим на то, каким было раньше, как будто он испытывал какие-то страдания. Я поспешил подложить левую руку ему под спину и приподнять его тельце так, чтобы его голова лежала удобней. Моэль составил мои колени и прижал их друг к другу, чтобы ребенок не ускользнул, затем взял нож и благословил произведенное им обрезание. За ним произнес благословение и Йерухам: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь вселенной, Который освятил нас Своими заповедями и заповедал нам ввести его в союз нашего праотца Авраама». Затем все хором произнесли «Аминь» и так же хором сказали: «Как приобщился он к союзу Завета, да придет он таким же образом и к Торе, и к хупе, и к добрым делам».

Дали стакан отцу Рахели, и он, зажмурившись, благословил ласковым и мелодичным голосом и назвал ребенка моим именем, чтобы выказать мне свою симпатию в присутствии Йерухама. Получилось, что я был удостоен в тот день сразу двух почестей: во-первых, сидел в одном кресле с Ильей-пророком, а во-вторых, нового сына праотца нашего Авраама назвали моим именем. Возможно, лучше было бы, назови они ребенка именем какого-нибудь своего покойного родственника, ибо это истинная душевная отрада для умершего, когда его именем называют живого, но в Шибуше и без того чуть не половина кладбища заполнена родственниками Рахели, и поэтому ее родители не хотели выбирать между ними. А по отцу Йерухама не хотели называть, чтобы не припоминать его позор.

По окончании обряда раввин попрощался и ушел, потому что ученый муж не обязан присутствовать на трапезе обрезания, разве что там есть особо достойные люди, как сказано в комментариях к Талмуду. Но мы, оставшиеся, пировали в полное свое удовольствие, угощаясь медовыми пирогами, водкой, сладкой рыбой с медом и изюмом. Ели и пили за здоровье обрезанного младенца, за здоровье его отца и матери, за здоровье его деда и бабки и за здоровье всех присутствующих. А когда все попили и поели досыта, я встал и сказал: «В Израиле принято давать подарки обрезанному ребенку, подобно тому как Святой и Благословенный дал нашему праотцу Аврааму в дар Страну Израиля в тот день, когда Авраам обрезал себя. Дорогие братья, какой же подарок дам я нашему обрезанному младенцу? Если я подарю ему одежду, или платок, или носки, так ведь ребенок растет изо дня в день, сегодня эти подарки ему подходят, а завтра они ему уже не нужны. А если я дам ему серебряные часы, то, ведь когда он вырастет и разбогатеет, он купит себе часы из золота, так что этот подарок тоже кажется мне недостойным. И по всему поэтому я дарю ему ключ от нашего старого Дома учения. Сказано в Гемаре: „Синагогам и Домам учения, что вне Страны, предназначено быть установленными в Стране Израиля“. Поэтому счастлив тот, у кого в руках ключ, и он сможет открыть и войти».

После того как я передал ключ, мне поднесли стакан вина и пригласили произнести благословения. Когда я дошел до упоминания о Иерусалиме, я вспомнил, что мне предстоит вернуться в этот город, в который все еще не вернулся народ Израиля, и тут родник моего красноречия иссяк, а родники моих слез открылись. Но я преодолел себя и закончил благословение, как пристойно мужчине: «Стоит Иерусалим в Твоей милости, аминь» — и все окружающие громко и радостно ответили мне: «Аминь!»

Закончив благословения, я попрощался с гостями и пошел в свою комнату, в которой жил до переезда к Кубе. Проверил свои вещи, взял с собой то, что стоило взять, а все остальное оставил для бедных. Потом пришел Йерухам, запаковал все отобранное, вскинул на плечо и понес на вокзал, а я отправился попрощаться с Рахелью и ее маленьким сыном. Потом я попрощался с хозяином, его женой, с Долеком, Далеком и Бабчи, а также с Крулькой. Поскольку деньги у меня кончились, а из присланного женой оставалось только на дорожные расходы, я утешил ее симпатичной безделушкой и благодарностью за то, что ее забота обо мне намного превосходила ту плату, которую она за это получала. Потом я попрощался со своими знакомыми единоверцами и неединоверцами в гостинице и попросил у них прощения на тот случай, если не уделял им достаточно внимания или упрекал, когда они говорили в осуждение Страны Израиля. А под конец пошел проститься со старым Домом учения. Поскольку ключ от него я подарил ребенку, я не стал просить его даже на время, чтобы он не подумал, будто я беру насовсем, и не расплакался от обиды, тем более что детям как раз свойственно брать и не отдавать. Поэтому я лишь постоял перед закрытой дверью нашего старого Дома, а потом заглянул в замочную скважину. Все его внутреннее пространство на миг собралось в моем зрачке, и чистый прозрачный свет засиял в нем. Так я стоял и стоял, пока не вспомнил, что время-то идет и уже пора торопиться на поезд. Я протер на прощанье замок полой своего плаща и пошел на вокзал.