Эльза Триоле: Розы в кредит

Мартина выбралась из постели и села около плиты.

– Уймись, – сказала ей Мари, – будет дурака валять! Станешь парикмахершей или кем угодно, когда кончишь школу. Учительница говорит, что уму непостижимо, до чего ты способная. Подумать только, я – твоя мать – так и не научилась ни читать, ни писать. А чем я хуже других? Твоя старшая сестра, ни дать ни взять, в меня, ей уже пятнадцать лет, а она тоже не умеет ни читать, ни писать. Может, поешь горячего супа? Поди поцелуй меня. Это кровь в тебе играет, девочка моя! У тебя уже хорошенькие грудки, и талия какая, и бедра – чертовка ты моя милая!… В четырнадцать-то лет!…

Она обняла Мартину и стала целовать ее черные волосы, бледные щеки, плечи. Сжав губы, закрыв глаза, Мартина терпела ласки, неподвижная как труп. У нее было длинное, атласисто-гладкое тело ребенка-женщины.

Казалось, ей трудно дышать в тесном шерстяном платьице, из которого она выросла.

Мари выпустила ее из своих объятий.

– Ложись со мной! Я подвинусь к стенке…

Мартина вместо ответа еще ближе придвинулась к раскаленной плите.

– Мама, я больна, мне холодно, я буду ворочаться и мешать тебе спать. На, вот шарики Деде, они такие приятные, гладкие.

Мартина извлекла из глубокого кармана два шарика.

– Оставь их себе, дуреха. Я дам ему что-нибудь другое.

Мари засунула шарики обратно в карман Мартины.

– Ты же не можешь совсем больная просидеть всю ночь у плиты, еще чего доброго свалишься.

– Я пойду ночевать к Сесили…

Мари замахнулась на нее.

– Ты останешься дома! Погоди, я сама схожу к ней, к этой парикмахерше. Я ей покажу! Это из-за нее и из-за ее Сесили у меня отняли старшую дочь и поместили в профилакторий! Сразу видно, что она в пособиях [1]не нуждается. Ей-то наплевать, когда у родной матери забирают ребенка!

Постепенно Мари перешла на крик. Мартина поднялась, приставила к стене стул и придвинула к нему другой, чтобы вытянуть ноги. Мари кричала. Ребятишки угомонились: они уснули в темноте или притворились спящими, предпочитая в такую минуту не подворачиваться под руку матери. Мартине казалось, что мать кричит целую вечность. Разморенная жаром плиты, она не слушала ее; Мари уже затихала, как вдруг Мартина вскрикнула.

– Что там еще такое? – проворчала Мари. Одним прыжком очутившись у двери, Мартина распахнула ее; на дворе было темным-темно, красный свет висячей лампы, освещая комнату, не в силах был пробиться наружу и вырывал из тьмы одни лишь грязные следы у самого порога. Мартина исчезла… Шаря по земле, она отыскала корзинку, которую выронила, увидев крысу в руках матери. «Только бы она не разбилась! Ох, мама…»

Она поставила корзинку на стол, и Мари с любопытством подошла к ней:

– Что там у тебя?

Мартина достала из корзинки пакетик, умещавшийся на ладони, осторожно развернула белоснежную папиросную бумагу и вынула из нее статуэтку богоматери на фоне грота в виде раковины; перед ней – коленопреклоненный ребенок. Все было окрашено в нежные цвета: небесно-голубой, белый, розовый. Мари тыльной стороной руки очистила для богородицы стол.

– Это парикмахерша тебе подарила? Мартина, не сводя глаз со статуэтки, кивнула. Мать стояла рядом и тоже залюбовалась статуэткой.

– Она привезла мне ее из Лурда, – сказала наконец Мартина. – Подумай, ведь я могла ее разбить!… А вдруг да она чудотворная.

– Чудес, дочка, не бывает, уж я-то это знаю. Ложись, я погашу лампу, а ее поставим на буфет, чтобы мальчишки, не дай бог, не разбили.

– Подожди, она заводная. Послушай музыку.

Мартина перевернула статуэтку вверх ногами и завела ключом; замерев от восторга, мать и дочь несколько раз подряд прослушали тоненькое «Ave Maria».

– Ну хватит, – сказала Мари, – а то ты еще чего доброго прикончишь завод.

Мари влезла на стул и поместила богородицу на самом верху буфета. Мартина улеглась на стульях, мать на кровати.

Погруженная в полную тьму лачуга дышала и похрапывала под неумолчную крысиную возню, Мартина не спала: здесь жили по солнцу, а в это время года так рано темнело, что Мартина не могла сразу заснуть. Когда она не спала, то думала о Даниеле Донеле, сыне Жоржа Донеля, садовода, у которого были плантации роз в двадцати километрах от их деревни. Даниель Донель являлся неотъемлемой частью знакомого Мартине мира, наравне с лесом, церковью, дедом Маллуаром и его коровами, пасущимися в лугах, шпалерами яблонь и груш в саду нотариуса, деревенской бакалейной лавкой, мостовой главной улицы, зеленой поляной в лесу, которая на самом-то деле – засасывающая трясина. У Даниеля в деревне жили двоюродные братья, три молодых Донеля, сыновья Марселя Донеля; Марсель тоже садовод, как и Жорж Донель, но более мелкого масштаба. У всех молодых Донелей было семейное сходство, хотя отцы их не походили друг на друга, да, впрочем, и дети не очень похожи на отцов. Несмотря на то, что молодое поколение во время оккупации недоедало, оно все же выросло крепким: Донели были среднего роста, но ладно скроены, прочно сколочены, как все, что строится в деревне, – стены, изгороди… Головы у них совсем круглые, волосы подстрижены бобриком, что еще сильнее подчеркивало их круглоголовость, лица у них тоже круглые, веселые, будто Донели всегда готовы прыснуть со смеху, раздувая ноздри и щурясь. Для Мартины Даниель, сын того Донеля, который разводил розы, был лучше всех. Он и в самом деле самый складный, с хорошо развитым торсом на устойчивых ногах; может быть, ему не хватало изящества, но в добротности телосложения он не уступал никому. Даниель учился в Париже, где жил у своей сестры Доминики, муж которой имел цветочный магазин на бульваре Монпарнас. Стойкий деревенский загар Даниеля после первого же года обучения в Париже побледнел, но во время каникул вновь появился. Однако война и оккупация все перевернули вверх дном. Так, например, и на каникулах, и в учебное время Даниель, как бы сросшийся со своим велосипедом – своеобразный кентавр 1940—1945 годов, – постоянно появлялся в деревне. Он проезжал в один присест шестьдесят километров от Парижа, да, случалось, и еще двадцать километров – на ферму к отцу. Для студента у него было слишком много свободного времени: и летом, и зимой он не слезал с велосипеда!