Гертруд Лефорт: Суд моря

– Анна де Витре, госпожа королева желает знать, можешь ли ты спеть ее больному сыну бретонскую колыбельную песню?

Анна не поняла его, так же как не поняла королеву. Ей лишь показалось, что он говорит на языке королевы, в то время как он обращался к ней на ее родном языке. Она не отвечала.

Высокие брови королевы дрогнули, казалось, она вот-вот пригрозит Анне. Но в следующее мгновение маленькое, невыразительное личико ее приняло совершенно беспомощный вид. Она сорвала с себя золотые цепи и надела их на шею Анны, сняла с запястий свои браслеты и надела их ей на руки, расцеловав девушку в обе щеки. Анна ощутила тяжесть цепей и браслетов, почувствовала на лице влагу чужих слез, но все еще ничего не понимала. Бюдок между тем спокойно стоял и ждал, его темное замкнутое лицо казалось совершенно безучастным.

Королева вновь повернулась к нему.

– Ах, Бюдок!.. – всхлипнула она. – Анна, верно, забыла песню. Попроси ее еще раз: пусть она вспомнит ее! Попроси ее – ведь она не понимает моего языка!

– Анна де Витре, – произнес Бюдок, – королева опасается, что ты забыла песню. Но я знаю, что ты не забыла ее. Ты была уже большая, когда твоя мать пела у колыбели твоего брата Алена, который затем утонул в море. Я хорошо помню, какой ты была тогда: ты лежала в своей старинной кровати и тихонько подпевала ей, как маленькая птичка в гнезде, пока не засыпала.

Анна молчала, хотя на этот раз поняла Бюдока. Глаза ее наполнились слезами. Как он мог подумать, что она станет петь сыну короля-убийцы свою песню, сладкую колыбельную песню, которую пела мать ее маленькому брату Алену! Неужто Бюдок предатель? Ее детское лицо сделалось суровым и неумолимым. Королева смотрела на него с ужасом – она в эту минуту была похожа на простую нищенку, просящую подаяния.

– О Боже! Она не хочет помочь моему ребенку! – причитала она. – Она не хочет! Ах, Бюдок, поговори с ней еще раз! Упроси ее, скажи ей, чтобы она сжалилась надо мной!

– Анна, – сказал Бюдок, – теперь ты поняла, чего хочет королева, но ты еще не поняла, чего хочу я: ты не желаешь петь младенцу колыбельную песню, потому что он – сын короля-убийцы. Но именно поэтому ты можешь спеть ему эту песню. Вспомни еще раз о своем маленьком брате Алене, который потом утонул в море. Всем, кто гибнет в море, Дева, Несущая Смерть, поет песню их матерей, подслушанную ею у колыбели, – это та же самая песня, Анна, именно та самая. Твоя прабабка Авуаз знала это, и ты тоже знаешь: услышавший начало песни уснет, услышавший же конец ее – никогда не проснется. Ты должна спеть принцу эту песню от начала и до конца! Ты знаешь начало; начало и конец, зыбка и зыбь суть одно… Поняла ли ты, наконец, что ты… что ты…

Он опять словно захлебнулся беззвучным ликованием. Но теперь Анна поняла: море ответило ей, море свершило свой суд, море требует этого младенца; поистине море справедливо, море – почти как Бог!.. Она постояла несколько мгновений безмолвно и неподвижно, словно молельщица. Затем медленно сняла с себя цепи и браслеты королевы, подошла к борту корабля и бросила их в воду. Лицо ее было белым и неподвижным, как лик моря. Она не смотрела на королеву, она не отрывала глаз от моря.

– Я буду петь колыбельную, – промолвила она. Но теперь королева вдруг встревожилась.

– Бюдок, почему она не приняла мои цепи и браслеты?.. – спросила она испуганно. – Ведь цепи связывают человека с человеком, и я хотела привязать ее к себе своими цепями. Почему она подарила их морю? Она ищет союза с ним?

Бюдок небрежно ответил, что этого, верно, требует обычай и так на его родине поступает каждая женщина, прежде чем спеть бретонскую колыбельную песню.

Однако королеву его слова не успокоили.

– Значит, когда она поет, она связана с морем! – воскликнула она взволнованно. – А море – наш враг! Море жестоко: оно держит в своем плену мое бедное больное дитя и не дает нам доставить его на берег! Что же это за узы, которыми она связана с морем? – Она пытливо заглянула в глаза девушке.

Анна, которая уже отошла от борта корабля, теперь стояла на пороге сумрачного шатра. Белое сияние неподвижной воды у нее за спиной очертило ее силуэт словно серебряным карандашом: он был все еще тонок и трогательно строг, как фигурка той маленькой, еще не созревшей девочки, которую когда-то, давным-давно, отдали британцам; Анна, казалось, еще совсем не расцвела, хотя уже достигла возраста первой, нежной зрелости – да и как она могла расцвести на чужбине? Ведь ее жизнь словно замерла.