Уильям Фолкнер - Дикие пальмы

– Если тебе там так нравилось, что же ты ушел? – спросил толстый. Высокий снова принялся рассматривать сигару, держа ее так, чтобы на толстый шоколадного цвета конец падал свет.

– Я там попал в историю, – сказал он.

– Какую историю?

– Женщины. Она была женой одного парня.

– Ты хочешь сказать, что день за днем больше месяца таскал за собой по всей стране одну бабу, а как только у тебя появилась возможность остановиться и перевести дыхание, ты попал в историю из-за другой? – Высокий уже думал об этом. Он помнил, как вначале бывали минуты, мгновения, когда, если бы не ребенок, он, может быть, и попытался бы. Но это были только мгновения, потому что уже в следующую секунду все его существо в каком-то диком и охваченном ужасом отвращении со страхом бежало от самой этой мысли; он ловил себя на том, что смотрит с расстояния на этот камень, который силой и властью слепого и насмешливого Движения был привязан ему на шею, он думал, даже говорил это вслух с грубым и неистовым бешенством, хотя уже два года прошло с тех пор, как у него была женщина, да и та безымянная и немолодая негритянка, совершенно случайная, потерявшая дорогу, которую он поймал более или менее нечаянно в один из дней для посетителей по пятым воскресеньям, ее мужчина – муж или любовник, – на свидание к которому она и пришла, был застрелен охранником приблизительно за неделю до того, но она не знала об этом: «Нет, она мне для этих дел не годилась».

– Зато та, другая, тебе сгодилась, верно? – спросил толстый заключенный.

– Да, – сказал высокий. Толстый подмигнул ему:

– И как, хороша была бабенка?

– Все бабенки хороши, – сказал один из заключенных. – Ну? Рассказывай дальше. Скольких тебе еще удалось уговорить по дороге назад? Иногда бывает, если уж у парня пошла такая полоса, то он ни одну юбку не пропустит, даже если она… – Но заключенный сказал, что больше ничего не было. Они быстро уехали с лесопилки, у него даже не было времени купить еды, пока они не добрались до следующей стоянки. Там он потратил все шестнадцать долларов, что заработал, и они отправились дальше. Вода в Реке (Потоке) теперь стояла ниже, в этом не было никаких сомнений, припасы, купленные на шестнадцать долларов, выглядели солидно, и он думал, что их, может быть, и хватит на всю обратную дорогу. Но, может быть, в Реке еще осталось больше подводных течений, чем казалось. Но теперь это был штат Миссисипи, это был хлопок, он снова держался за ручки плуга, напряжение и изгиб гладких ягодиц мула, который тащил врезавшийся лемехом в землю плуг, вот в чем была его жизнь, пусть ему и платили здесь всего доллар в день. Но этого хватило. Он рассказал, как все было: ему снова сообщили, что наступила суббота, и дали деньги, и он рассказал об этом – ночь, коптящий фонарь на диске вытоптанной и голой земли, ровной, как серебро, кружок сидящих на корточках фигур, назойливое бормотание и восклицания, тощие стопки потертых зелененьких под коленями, кубики с точечками, подпрыгивающие и крутящиеся в пыли; вот чего хватило.

– И сколько же ты выиграл? – спросил второй заключенный.

– Достаточно, – сказал высокий.

– Но сколько?

– Достаточно, – сказал высокий. Этого было вполне достаточно: все деньги он отдал человеку, у которого была еще одна моторка (еда ему теперь не понадобится), он с женщиной теперь сидел в моторке, а его лодка была привязана сзади, женщина, ребенок и завернутый в газету сверток под его.покойной рукой у него на коленях; и почти сразу же он узнал, не Виксберг, потому что он никогда не видел Виксберга, а мостик, под которым пролетел он на своей ревущей волне деревьев и домов и мертвых животных, сопровождаемый громом и молниями, месяц и три недели назад, он посмотрел на него без волнения, даже без интереса, а моторка плыла дальше. Но теперь он стал смотреть на берег, на насыпь. Он не знал, как узнает, но знал, что узнает, а потом, это было вскоре после полудня, – несомненно, время пришло – он сказал владельцу моторки: – Пожалуй, дальше не надо.

– Здесь? – спросил владелец моторки. – А мне так кажется, здесь вообще ничего нет.

– Пожалуй, здесь, – сказал заключенный. И тогда моторка развернулась к берегу, двигатель перестал работать, моторка поплыла по инерции и уткнулась в насыпь, а владелец отвязал лодку.

– Давай-ка я лучше довезу вас до какого-нибудь места, – сказал он. – Я ведь это и обещал.

– Пожалуй, дальше не надо, – сказал заключенный. И они высадились, и он стоял, держа в руке лозовый фалинь, пока моторка, снова загрохотав двигателем, не отошла, сразу же закладывая поворот; он не смотрел на нее. Он положил сверток, крепко привязал фалинь к ивовому корню, поднял сверток и повернулся. Не сказав ни слова, он взобрался на насыпь, прошел мимо отметки уровня подъема воды во время минувшего буйства, теперь насыпь была суха и расчерчена, пересечена множеством неглубоких и пустых трещин, похожих на глуповатую и извиняющуюся старческую ухмылку, встал под густым навесом, образованным кронами ив, снял с себя комбинезон и рубашку, которые ему выдали в Новом Орлеане, бросил их на землю и, даже не посмотрев, куда они упали, развернул сверток и вытащил другую одежду, знакомую, желанную, чуть выцветшую, поношенную и в пятнах, но чистую, узнаваемую, надел ее, вернулся к лодке и взял весло. Женщина уже сидела в лодке.