Уильям Фолкнер: Дикие пальмы

Директор вздохнул.

– Нет, – сказал он.

– Отлично. – Эмиссар раскрыл бумаги, снял колпачок с ручки и начал писать. – За попытку побега из мест заключения десятилетняя прибавка к сроку, – сказал он. – Помощник директора Бук заслуживает перевода в дорожную полицию. Можете даже, если хотите, добавить «за безупречную службу». Теперь это не имеет значения. Решено?

– Решено, – сказал помощник.

– Тогда, может быть, вы пошлете за ним? Давайте покончим с этим.

И тогда директор послал за высоким заключенным, и тот вскоре прибыл, молчаливый и угрюмый, в новой полосатой одежде, с синими и худыми под загаром щеками, недавно подстриженный, волосы аккуратно расчесаны и слабо пахнут бриолином тюремного парикмахера (парикмахер получил пожизненное заключение за убийство жены, но так и остался парикмахером). Директор назвал его по имени.

– Тебе не повезло, верно? – Заключенный ничего не ответил. – Похоже, им придется прибавить еще десятку к твоему сроку.

– Хорошо, – сказал заключенный.

– Тебе не повезло. Мне жаль.

– Хорошо, – сказал заключенный. – Если таковы правила.

И ему дали еще десять лет, а директор дал ему сигару, и теперь он сидел, скрючившись в пространстве между нижней и верхней койками, держа в руке незажженную сигару, а толстый заключенный и четверо других слушали его. Или задавали ему вопросы, поскольку все уже было позади, кончено, и теперь он снова был в безопасности, а потому, может быть, и говорить об этом больше не стоило.

– Ну, хорошо, – сказал толстый. – Значит, ты снова оказался на Реке. И что потом?

– Ничего. Греб.

– Трудно, наверно, было грести назад?

– Вода все еще стояла высоко. Она все еще здорово неслась. Первую неделю или две я плыл еле-еле. Потом уже пошло лучше. – И тут, внезапно и спокойно, что-то – невыразимость, внутреннее и врожденное нерасположение к речи – исчезло, и он обнаружил, что слушает сам себя, спокойно рассказывает об этом, слова рождаются не быстро, но легко, и именно те, которые нужны ему: как он греб (попробовав, он обнаружил, что может развить большую скорость, если это можно было назвать скоростью, рядом с берегом, это случилось, когда его внезапно и резко унесло на самую середину, прежде чем он успел помешать этому, и он вдруг понял, что его несет назад в те места, откуда он недавно вырвался, и большую часть того утра он потратил на то, чтобы вернуться назад к берегу и войти в канал, из которого он вышел на рассвете), пока не наступила ночь, и тогда они причалили к берегу и поели немного из тех припасов, что он припрятал у себя в джемпере, прежде чем покинуть склад в Новом Орлеане, и женщина с ребенком спали как обычно в лодке, а когда наступило утро, они поплыли дальше, ночь снова провели на берегу, а на следующий день припасы кончились и он высадился на берег в маленьком городке, названия его он не заметил, и там подрядился на работу. На тростниковой ферме…

– Тростниковой? – сказал один из заключенных. – Зачем это кому-то понадобилось выращивать тростник? Тростник срезают. В тех местах, где я родился, с ним приходится бороться. Чтобы от него избавиться, его поджигают.

– Это было сорго, – сказал высокий заключенный.

– Сорго? – спросил другой. – Целая ферма для выращивания сорго? Сорго? Что они с ним делают? – Высокий не знал этого. Он не спрашивал, он просто поднялся по насыпи и увидел там стоящий грузовик, полный ниггеров, а белый сказал ему: «Эй, ты. С плугом умеешь работать?», и заключенный сказал «Да», и человек сказал: «Тогда давай, залезай», и заключенный сказал: «Только вместе со мной…»

– Да, – сказал толстый. – Вот об этом-то я и хотел спросить. Что…

Лицо высокого заключенного было мрачным, его голос – спокоен, разве что резковат:

– У них там были палатки, чтобы люди могли жить. Они стояли сзади.

Толстый подмигнул ему:

– Они думали, что она твоя жена?

– Не знаю. Наверно.

Толстый подмигнул ему:

– А она не была твоей женой? Ну, как бы женой, время от времени, а? – Высокий на это вообще не ответил. Мгновение спустя он поднял сигару и, казалось, принялся рассматривать, плотно ли прилегает оберточный лист› потому что еще мгновение спустя он осторожно лизнул сигару у самого конца. – Ну, ладно, – сказал толстый. – А что потом? – Он работал там четыре дня. Работа ему не понравилась. Может быть, вот почему: он не испытывал особого доверия к тому, что он называл сорго. А потому, когда ему сказали, что пришла суббота, и дали денег, а белый сказал ему о ком-то, кто на следующий день в моторке собирается в Батон Руж, он отправился на поиски этого человека и прихватил с собой шесть долларов, которые заработал, и купил на них еду, и привязал свою лодчонку к моторке, и отправился в Батон Руж. На это не ушло много времени, и после того как они оставили моторку в Батон Руж и он снова начал грести, заключенному показалось, что вода в Реке (Потоке) стала ниже, а течение не таким быстрым, сильным, а потому они шли с хорошей скоростью, причаливая по ночам к берегу в ивовые заросли, и женщина с ребенком, как и в прежние дни, спала в лодке. А потом припасы снова кончились. На сей раз он высадился на лесосплавной станции, лес там был сложен в штабеля и ждал своего часа, а бригада рабочих разгружала еще одну платформу. Они сказали ему о лесопилке и помогли затащить лодку на насыпь; они хотели оставить ее там, но он воспротивился, а потому они погрузили лодку, он с женщиной тоже залез на платформу, и они отправились на лесопилку. Им дали комнату в доме. Ему платили два доллара в день плюс стол. Работа была тяжелой. Она нравилась ему. Он оставался там восемь дней.