Эрнест Хемингуэй - Рассказы и очерки разных лет

Так оно и есть. Они с радио.

— Как поживаете, товарищ? — спросил я немца.

— Превосходно. А вы?

— Вот промок, — сказал я, и он засмеялся, склонив голову набок.

— У вас не найдется покурить? — спросил он.

Я протянул ему одну из последних моих пачек, и он взял две сигареты. Решительная девушка — тоже две, а молодой человек с лицом школьника — одну.

— Берите еще, — прокричал я.

— Нет, спасибо, — ответил он, и вместо него сигарету взял немец.

— Вы не возражаете? — улыбнулся он.

— Конечно, нет, — сказал я, хотя охотно возразил бы, и он это знал. Но ему так хотелось курить, что тут уж ничего не поделаешь.

Вдруг пение смолкло, или, вернее, наступило затишье, как бывает во время бури, и можно было разговаривать без крика.

— А вы давно здесь? — спросила решительная.

— Да, но с перерывами, — сказал я.

— Нам надо с вами поговорить, — сказал немец. — Серьезно поговорить. Когда бы нам для этого встретиться?

— Я позвоню вам, — сказал я.

Этот немец был очень странный немец, и никто из хороших немцев не любил его. Он внушил себе, что умеет играть на рояле, но если не подпускать его к роялю, был ничего себе немец, если только не пьянствовал и не сплетничал, а никто не мог отучить его ни от того, ни от другого.

Сплетник он был исключительный и всегда знал что-нибудь порочащее о любом человеке в Мадриде, Валенсии, Барселоне и других политических центрах страны.

Однако пение возобновилось, а сплетничать в голос не так-то удобно. Все это обещало скучное времяпрепровождение, и я решил уйти из бара, как только сам всех угощу,

Тут-то все и началось. Мужчина в коричневом костюме, белой сорочке с черным галстуком и волосами, гладко зачесанными с высокого лба, переходивший, паясничая, от стола к столу, брызнул из пульверизатора в одного из официантов. Все смеялись, кроме официанта, который тащил поднос, сплошь уставленный стаканами. Он возмутился.

— No hay derecho, — сказал он. Это значит: «Не имеете права» — простейший и энергичнейший протест в устах испанца.

Человек с пульверизатором, восхищенный успехом и словно не отдавая себе отчета, что мы на исходе второго года войны, что он в осажденном городе, где нервы у всех натянуты, и что в баре, кроме него, всего трое штатских, опрыскал другого официанта.

Я оглянулся, ища, куда бы укрыться. Второй официант возмутился не меньше первого, а «стрелок», дурачась, брызнул в него еще два раза. Кое-кто, включая и решительную девицу, все еще считал это забавной шуткой. Но официант остановился и покачал головой. Губы у него дрожали. Это был пожилой человек, и на моей памяти он работал у Чикоте уже десять лет.

— No hay derecho, — сказал он с достоинством.

Среди публики снова послышался смех, а шутник, не замечая, как затихло пение, брызнул из своего пульверизатора в затылок еще одного официанта, Тот обернулся, балансируя подносом.

— No hay derecho, — сказал он.

На этот раз это был не протест. Это было обвинение, и я увидел, как трое в военной форме поднялись из-за стола, сгребли приставалу, протиснулись вместе с ним через вертушку двери, и с улицы слышно было, как один из них ударил его по лицу. Кто-то из публики подобрал с пола пульверизатор и выкинул его в дверь на улицу.

Трое вернулись в бар серьезные, неприступные, с сознанием выполненного долга. Потом в вертушке двери снова появился тот человек. Волосы у него свисали на глаза, лицо было в крови, галстук сбился на сторону, а рубашка была разорвана. В руках у него был все тот же пульверизатор, и когда он, бледный, дико озираясь, ввалился в бар, он выставил руку вперед и стал брызгать в публику, не целясь, куда попало.

Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери.

Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась.

— Лезьте туда, за угол стойки, — сказал я.

Она пригнулась.

— Плашмя, — сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости.

У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжавшегося в стену в дальнем углу, были в руках револьверы. На скамье вдоль левой стены три крашеные блондинки с темными у корней волосами, стоя на цыпочках, заглядывали через головы и не переставая визжали.

— Я не боюсь, — сказала решительная девица. — Пустите. Это же смешно.