Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Бергер положил одежду и обувь Моссе на соответствующую кучу тряпок и башмаков, потом посмотрел на стол. Очков не нем уже не было. Не было их и на куче бумаг — замусоленных писем и записок, извлеченных из карманов мертвецов.

Драйер не поднимал глаз. Он усердно наводил порядок на столе.

— Что это такое? — спросила Рут Холланд.

Бухер прислушался.

— Птица поет. Скорее всего дрозд.

— Дрозд?

— Да. Так рано весной поют только дрозды. Это дрозд, я вспомнил.

Они сидели на корточках по обе стороны двойного забора из колючей проволоки, отделявшего женские бараки от Малого лагеря. Никто не обращал на них внимания: Малый лагерь был уже так переполнен, что люди сидели и лежали повсюду. Кроме того, часовые покинули вышки, потому что время их истекло. Они не стали дожидаться смены. Такое теперь случалось все чаще. Это было запрещено, но с дисциплиной дело давно уже обстояло не так, как раньше.

Солнце стояло низко. Оно окрасило багровым цветом окна города. Целая улица, которая не пострадала во время бомбежек, светилась, словно дома пылали изнутри. В реке отражалось тревожное небо.

— А где он поет?

— На той стороне. Там, где стоят деревья.

Рут Холланд устремила неподвижный взгляд сквозь колючую проволоку на то, что было «на той стороне»: луг, поля, горстка деревьев, крестьянский дом под соломенной крышей и дальше, на холме, белый низкий домик с садом.

Бухер смотрел на нее. Солнечный свет сделал ее изможденное лицо чуть мягче. Он достал из кармана корку хлеба.

— Рут! Держи! Бергер дал мне это для тебя. Сегодня. Лишняя порция.

Он ловко бросил корку сквозь проволоку. Лицо ее дрогнуло. Корка лежала рядом с ней. Она ничего не отвечала.

— Это твой хлеб, — выговорила она наконец с трудом.

— Нет. Я уже съел свой.

Она глотнула.

— Ты только говоришь так…

— Да нет же, правда нет! — Он видел, как пальцы ее потянулись к корке.

— Ешь медленно. Так получается больше.

Она кивнула, уже жуя.

— Я и не могу быстро жевать. У меня опять выпал зуб. Они просто выпадают и все! И даже не больно. Это уже шестой.

— Если не больно, значит, ничего страшного. В нашем бараке у одного загноилась вся челюсть. Он все время стонал, пока не умер.

— У меня скоро совсем не останется зубов.

— Можно ведь вставить искусственные. У Лебенталя тоже вставная челюсть.

— Я не хочу вставную челюсть.

— А почему бы и нет? Многие ходят с протезами. В этом действительно ничего страшного нет, Рут.

— Никто мне здесь не будет делать протезы.

— Здесь, конечно, нет. А потом — можно будет заказать. Есть прекрасные протезы. Гораздо лучше, чем у Лебенталя. У него старый. Почти двадцать лет. Сейчас делают совсем другие — такие, что их совсем не чувствуешь. Они крепко держатся и выглядят лучше, чем настоящие зубы.

Рут доела хлеб и медленно обратила взгляд своих тусклых глаз к Бухеру.

— Йозеф… Ты действительно веришь, что мы когда-нибудь выберемся отсюда?

— Конечно! Еще как верю! 509-й тоже в это верит. Мы теперь все в это верим.

— А что потом?

— Потом… — Бухер еще никогда не заглядывал так далеко в будущее. — Потом мы будем на свободе, — произнес он, хотя и сам вряд ли смог бы по-настоящему представить себе это.

— Нам опять придется скрываться. Они опять начнут охотиться за нами. Как охотились раньше.

— Они больше не будут охотиться за нами.

Она долго молча смотрела на него.

— И ты в это веришь?

— Да.

Она покачала головой.

— Может, они и оставят нас в покое на некоторое время. Но потом они опять примутся за нас. Они не знают ничего другого…

Дрозд вновь запел. Его четкая, сладостная песнь была невыносима.

— Они больше не будут охотиться за нами, — повторил Бухер. — Мы будем вместе. Мы уйдем из лагеря. Забор из колючей проволоки снесут. Мы пересечем вон ту дорогу, и никто не будет в нас стрелять. Никто не вернет нас обратно. Мы пойдем через поля, войдем в какой-нибудь дом, такой, как тот белый, на той стороне, и сядем на стулья…

— Стулья…

— Да. На настоящие стулья. Там будет стол и фарфоровые тарелки, и огонь в камине…

— И люди, которые нас прогонят…

— Они не прогонят нас. Там будет кровать с одеялами и чистыми простынями. И хлеб, и молоко, и мясо…

Бухер заметил, что лицо ее исказилось.

— Ты должна в это верить, Рут, — произнес он беспомощно.

Она плакала без слез. Глаза ей просто заволокло какой-то мутной, дрожащей пеленой.

— В это так трудно поверить, Йозеф.

— Ты должна верить, — повторил он — Левинский принес новости: американцы и англичане уже давно перешли Рейн. Они придут. Они освободят нас. Скоро.