Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Бухер не отвечал. Он знал, что говорить с Хандке было бесполезно. 509-й с минуту наблюдал за ним, потом сказал:

— Слушай меня внимательно… У Вебера нам нечего было терять. Мы отказались и вопреки всякой логике почему-то остались живы. Но если бы мы сегодня попытались как-нибудь помешать Хандке, он угробил бы еще двоих-троих, а потом донес бы на весь барак. Бергера, а с ним еще пару человек повесили бы как главных мятежников. И Вестхофа, конечно, в первую очередь. Тебя скорее всего тоже. Следующий шаг — лишение пищи на пару дней. Это означало бы еще с десяток трупов. Согласен?

Бухер, помедлив, нехотя ответил:

— Не знаю.

— Ну а как еще могла закончиться эта история, если не так, как я тебе описал? Ты можешь придумать другой конец?

— Нет, — ответил Бухер, подумав с минуту.

— Я тоже не могу… У Вестхофа был приступ коллера. Как и у Хандке. Если бы он сказал то, что хотел от него Хандке, он отделался бы двумя-тремя синяками. Он был неплохим товарищем и мог бы принести еще много пользы. Но вел себя, как шут. — 509-й повернулся к Бухеру; в голосе его звучала горечь. — Ты думаешь, только ты один жалеешь о том, что случилось?

— Нет.

— Может быть, он держал бы язык за зубами и остался бы жив, если бы мы не вернулись, если бы Вебер доконал нас. Может быть, именно поэтому он забыл про осторожность. Тебе это не пришло в голову?

— Нет. — Бухер испуганно уставился на 509-го. — Ты действительно думаешь?..

— Не знаю. Может быть. Я видел, как люди совершали и не такие глупости. Люди, до которых Вестхофу — далеко. И чем лучше люди, тем удивительнее глупости, которые они совершают, когда им кажется, что надо проявить отвагу. Эта проклятая хрестоматийная чушь!.. Ты знаешь Вагнера из 21-го барака?

— Да.

— Теперь это развалина. А когда-то был мужчина. Смелый. Даже слишком смелый. Он давал сдачи. Целых два года эсэсовцы не могли на него нарадоваться. Вебер почти любил его. А потом он сломался. Навсегда. А ради чего? Он бы нам сейчас очень пригодился. Он не мог совладать со своим мужеством. Таких было много. Из них осталось — раз-два и обчелся. А тех, кто еще на что-то способен, и того меньше. Поэтому я и держал тебя сегодня вечером, когда Хандке топтал сапогами Вестхофа. И поэтому же я ответил ему на вопрос, кто мы, так, как он хотел. Понял ты это наконец или нет?

— Ты думаешь, что Вестхоф…

— Теперь уже все равно. Вестхофа больше нет…

Бухер молчал. Теперь, когда завеса тумана немного приподнялась, а кое-где сквозь нее даже сочился лунный свет, ему стало лучше видно 509-го. Тот уже сидел. Лицо его было раскрашено кровоподтеками в черный, синий и зеленый цвета. Бухеру вдруг вспомнились все те услышанные ими от кого-то старые истории о 509-м и Вебере. «Да ведь он сам один из тех, о которых только что рассказывал», — подумал он.

— Слушай, — вновь заговорил 509-й. — Слушай внимательно. Это всего лишь дешевая фраза из плохого романа — что дух нельзя сломить. Я видел людей — настоящих людей, — которых они превращали в кричащих от боли животных. Почти любое сопротивление можно сломить; это вопрос времени и условий. У этих — он махнул рукой в сторону эсэсовских казарм — есть и то, и другое… Они это всегда прекрасно знали. И никогда не отказывали себе в этом удовольствии. Пойми: главное — результат сопротивления, а не то, как оно выглядит. Безрассудная храбрость — это самоубийство. Эти наши жалкие крохи непокорности — это все, что у нас осталось. Мы должны запрятать их так далеко, чтобы они не могли их найти, и пользоваться ими только в случае крайней нужды, как мы это сделали у Вебера. А иначе…

Лунный свет незаметно подкрался к Вестхофу, скользнул по мертвому лицу, пополз по шее.

— Кто-то из нас обязательно должен уцелеть, — прошептал 509-й. — Ради того, что будет потом… Нельзя, чтобы все оказалось зря. Кто-то должен остаться. Кого еще не сломали…

Он в изнеможении откинулся назад. Мысли изнуряли так же, как ходьба. Обычно голод и слабость не давали сосредоточиться. Но иногда сознание неожиданно прояснялось, в голове появлялось ощущение удивительной легкости, все казалось предельно доступным, и некоторое время можно было видеть далеко-далеко вперед, пока вновь не опускался туман усталости.

— Кто-то, кто еще не сломан и не хочет ничего забывать…

509-й посмотрел на Бухера. «Он на двадцать лет младше меня, — подумал он. — Он еще многое мог бы успеть. Он еще не сломан. А я?.. Проклятое время!.. Гложет и гложет!.. И только выбравшись отсюда, можно будет понять, чту от тебя еще осталось. Только выбравшись отсюда и попробовав все начать сначала, можно действительно понять, сломан ты или нет. Каждый год из этих десяти лет, проведенных в лагере, равен двум, а то и трем годам на свободе. Откуда же тут взяться силам? А сил понадобилось бы много».