Густав Майринк - Белый Доминиканец

В такие моменты он казался мне огромной сорокой, которая наскакивает на вас, побуждая к драке, тогда как ее зоркие глаза едва могут скрыть страх: «Но ведь ты не осмелишься начать ловить меня, не так ли?». Дом фон Йохера, в котором мне предстояло жить много лет, был одним из самых старых в городе. В нем было множество этажей, на которых раньше жили предки барона — каждое новое поколение всегда на этаж выше предыдущего, как будто бы его стремление быть ближе к небу становилось все сильнее.

Я не могу припомнить, чтобы барон когда-нибудь входил в эти старые залы, с мутными и серыми окнами, выходящими на улицу. Мы жили с ним в двух простых, окрашенный в белый цвет, комнатах под плоской крышей.

По другую сторону улицы высились деревья, под которыми гуляли люди. Рядом с домом в заржавленной железной бочке без дна, ранее служившей водосточной трубой, через которую на мостовую сыпались сгнившая листва и мусор, росла акация с белыми пахучими корзиночками цветов.

Далеко внизу, вплотную к древним розовым, охристо-желтым и светло-голубым домикам, с зияющими пустыми окнами, с крышами, похожими на шляпы без полей цвета мха, струилась широкая, спокойная серая река, берущая начало где-то в горах.

Река огибает город, и он похож на остров, охваченный водяной петлей. Река течет с юга, поворачивает на запад и вновь возвращается к югу, где от начала петли ее отделяет узкая полоска земли, на которой и стоит наш дом, последний в городе. Дальше, за зеленым холмом, река исчезает из виду.

По бурому, высотой в человеческий рост, мосту из сырых неоструганных стволов, прогибающихся, когда по ним катят повозки, можно перейти на другой лесистый берег, где песчаные обрывы нависают над водой. С нашей крыши видны луга, в чьих туманных далях горы повисают, как облака, а облака покоятся на земле, как горы.

Посреди города стоит похожее на замок вытянутое здание, предназначенное ни больше ни меньше для того, чтобы отражать своими безжизненными сверкающими окнами палящий зной осеннего солнца.

В щелях между камнями мостовой вечно безлюдной базарной площади, где в кучах опрокинутых корзин, как забытые гигантские игрушки, стоят зонтики торговцев, растет трава.

Иногда по воскресеньям, когда зной раскаляет стены вычурной городской ратуши, раздаются приглушенные звуки духовой музыки, поднимаемые с земли прохладными порывами ветра. Они становятся все громче и громче, ворота трактира «На почте Флетцингера» внезапно распахиваются, и свадебная процессия, разодетая в старинные пестрые одежды, направляется к церкви. Молодежь в разноцветных лентах празднично размахивает венками; впереди — толпа детей, во главе которой проворный, как ласка, несмотря на свои костыли, полоумный от радости крохотный десятилетний калека, как будто все веселье праздника принадлежит только ему, в то время как остальные загипнотизированы лишь его торжественной серьезностью.

В тот первый вечер, когда я, собираясь заснуть, уже лежал в постели, дверь отворилась, и меня охватил необъяснимый страх, потому что ко мне шел барон и я подумал, что он хочет меня связать, как обещал.

Но он только сказал:

— Я хочу научить тебя молиться. Никто из них не знает, как следует молиться. Это надо делать не словами, а руками. Тот, кто молится словами, просит милостыню. Человек не должен просить. Твой Дух уже знает заранее, что тебе необходимо. Когда две ладони соприкасаются друг с другом, левая половина в человеке замыкается через правую, образуя цепь. Таким образом тело прочно связано, и из кончиков пальцев обращенных кверху, свободно взвивается вверх пламя… Это тайна молитвы, которую не найдешь ни в одной из Священных Книг.

В эту ночь я впервые странствовал так, что на следующее утро уже не проснулся, как прежде, одетым и в пыльных сапогах.

Наш дом — первый на улице, которая, если верить моей памяти, называлась «Пекарский ряд». Он стоит обособленно.

Три его стены обращены к лугам и лесам, а из окна четвертой стороны я могу дотянуться до стены соседнего дома — так узка улочка, разделяющая оба строения.

Эта улочка не имеет названия, это всего лишь круто поднимающийся вверх узкий проход, связывающий друг с другом оба левых берега одной и той же реки; он пересекает перешеек, на котором мы живем и который соединяет город с окрестностями.

Ранним утром, когда я выхожу гасить фонари, внизу, в соседнем доме, открывается дверь, и рука, вооруженная метлой, сбрасывает стружки в протекающую реку, которая разносит их вокруг всего города, чтобы получасом позже, едва в пятидесяти шагах от другого конца прохода, лить свои воды на плотину, где она с шумом исчезает.