Оскар Лутс - Лето

Затухший и остывший самовар снова подогревают, Тээле открывает настежь все окна, садится к столу, и разговорам и чаепитию опять нет ни конца ни края.

Уже близится весенняя ночь, вдали затягивает свою монотонную песню коростель, где-то далеко, может быть на кладбище, пощелкивает соловей, а эти трое по-прежнему сидят за столом и жужжат, и жужжат в горнице хутора Рая, словно три огромных шмеля. Изредка в жужжание это врывается звонкий хохот девушки и напоминающий гул мотора смех Тоотса: «хм-хм-хм-пум-пум-пум». Тоотс чувствует себя совсем как дома и за весь вечер ни разу не замечает у Тээле того холодного равнодушия, которого он вначале так опасался. К счастью, и его школьный приятель Кийр воздерживается от своих сомнительных замечаний, что еще более улучшает и без того веселое настроение управляющего. Но, разумеется, он не забыл поведения своего приятеля, все записано куда следует, возмездие впереди, проценты на него растут, оно зреет и плодоносит, как земля эстонская.

– Ну, а теперь еще одну папироску, – говорит Тоотс, – и пора и честь знать.

– Не забудьте передать привет, когда в город поедете, – кричит Тээле с крыльца вслед приятелям.

– Не забуду, не забуду! – отвечает Тоотс. – Спокойной ночи!

Приятели довольно долго шагают рядом, не произнося ни слова. Выбравшись на шоссе, Тоотс ускоряет шаг и, оборачиваясь, поглядывает на Кийра. Но и тот не такой уж плохой ходок. Его длинные, худые ноги мелькают, как палки, под чуть согнутым вперед туловищем. Без особого труда он догоняет Тоотса, пытается даже обогнать его. Видя это, Тоотс дает «полный ход», и оба приятеля с такой быстротой шагают по шоссе, словно здесь идет состязание скороходов. Несмотря на все усилия, управляющему имением не удается обогнать рыжеволосого. Его даже охватывает испуг – в правой ноге он ощущает вдруг странную усталость, и подошва сапога при каждом шаге громко хлопает по земле.

«Этак далеко не уйдешь, – решает он про себя и резко останавливается. – Проклятая нога будто свинцом налита. Закурим да посмотрим – решится ли рыжий один мимо кладбища пройти».

Отойдя шагов на десять, Кийр оглядывается и замирает на месте.

– А ты чего не идешь? – кричит он, тяжело дыша.

– Ступай, ступай, – отзывается Тоотс. – Я здесь постою.

– А чего ты стоишь?

– Курю, соловья слушаю.

– Хм! – произносит Кийр, приближаясь к нему. – Сначала ты страшно спешил, а теперь, оказывается, есть время и стоять и соловья слушать.

– Ну да, нужно бы с этой стороны кладбища его послушать; а то, видишь ли, с той стороны, может быть, и не придется.

– Почему не придется?

– Я же не сказал, что не придется, я говорю: может быть, не придется.

– Почему?

– Почему, почему… – повторяет Тоотс. – Вот дурень, откуда я знаю, что со мной может случиться, когда мимо кладбища пойду. Да еще вопрос, пройду ли вообще.

– Ну-у?

– Да, да! – таинственно покачивая головой, подтверждает Тоотс. – Вот те и ну… Как будто ты сам не знаешь, что я с ними с давних пор не в ладах.

– С кем это ты не в ладах?

– С кем? С этими самыми! – Тоотс усиленно дымит папироской и подмигивает, указывая глазами на кладбище.

– Что ты болтаешь! – еле слышно бормочет Кийр, стараясь изобразить на лице недоверие и даже улыбку.

Но из улыбки ничего не получается. На лице его обычная гримаса, появляющаяся всякий раз, когда он оказывается в беде. Рыжеволосый украдкой бросает взгляд в сторону кладбища, придвигается к Тоотсу поближе и вытирает со лба пот. Но управляющий имением стоит молча, как пень, предоставляя приятелю возможность несколько минут вариться в собственном соку.

– Пустая брехня! – собравшись с духом, говорит Кийр. – Пошли, нас же двое мужчин…

– Двое мужчин, – усмехается Тоотс. – А что толку с того, что нас двое мужчин, когда их, может, тысяч десять.

– Тысяч десять! – в ужасе вскрикивает приятель.

– Ну конечно, тысяч десять. А ты что думал – один там или два? Хм, стал бы я из-за одного или двух еще прятаться да ломать голову, как мимо прошмыгнуть. Я давно был бы сейчас возле дома колбасника или даже в Киусна. То есть, я-то их не считал, но точно знаю: кладбище ими кишмя кишит. И это бы еще полбеды, не будь среди них одного личного моего врага; тот уж мне до гробовой доски не простит, что я однажды его по лбу здорово огрел. Конечно, он тогда сам был виноват, но затрещина есть затрещина… Иди теперь доказывай ему, что это было нечаянно, давай, мол, помиримся. Нет, Аадниэль, ты-то можешь идти, тебя они не тронут, а мне придется немало повозиться, пока доберусь до Заболотья.