Оскар Лутс - Лето

Школьные товарищи благодарят старого господина за любезность, прощаются с ним и снова уходят гулять на холм Таары. Тоотс в восторге от библиотеки; прохаживаясь по аллее, они снова подробно обсуждают все только что увиденное и услышанное. О таинственной книге Моисея больше не упоминается – управляющий считает себя достаточно просвещенным.

Друзья осматривают памятник знаменитому ученому Бэру, останавливаются возле дома Гренцштейна, бывшего редактора газеты «Олевик», и окидывают взглядом северную часть города.

– Везет мне на провожатых, – говорит Тоотс, слушая Лесту. – В Паунвере был у меня этот шишига Кийр, а здесь ты. В Паунвере я и сам кое-как справился бы, а здесь многого бы не увидел. Одним словом – мне везет. Если и с займом все пройдет гладко, то я могу быть более чем доволен поездкой в город.

Друзья шагают дальше, проходят через так называемый Ангелов мост и задерживаются только возле обсерватории. Гость из России охотно осмотрел бы и это учреждение, но здесь у Лесты нет знакомых. Может быть, как-нибудь в будущем им удастся заглянуть и сюда, ведь Леста постоянно живет в городе и сможет разузнать, когда и как можно попасть в обсерваторию.

Спустя некоторое время друзья снова оказываются в центре города, где их встречает шум повозок и уличная пыль.

– Неудивительно, – рассуждает управляющий, – что столько народу гуляет на Тоомемяги – люди спасаются там от всего этого шума и гама.

– Возможно, – отвечает Леста. – Но некоторых господ ты можешь встретить там в любое время – с утра до вечера; их в насмешку даже прозвали «тоомескими барами».

– Вот как, – бормочет Тоотс. – Но будь добр, Леста, посмотри-ка вон туда – не знаменитый ли это коммерсант Киппель беседует на углу с каким-то господином?

– Он и есть.

Но коммерсант успел и сам заметить молодых людей. Быстро распрощавшись со своим собеседником, он шагает им навстречу.

–Ну хорошо, – обращается он к ним еще издали, – а как же с нашей рыбалкой, господин опман? Вы, конечно, ночуете в городе?

– Ночевать-то он будет, – отвечает за приятеля Леста. – Но не думаю, что пойдет рыбу ловить. Да и вообще я не слыхал, чтобы кто-нибудь приезжал из деревни в город на рыбную ловлю. Господин опман в сущности впервые в Тарту, и у него здесь есть дела поважнее, чем ваша рыбалка. А если вы так уж сильно жаждете ухи, так вот вам четыре рубля восемьдесят копеек, купите завтра на рынке рыбу и варите. А господина опмана оставьте на вечер мне. Я поведу его в сад «Ванемуйне»; по-моему, это интереснее вашей рыбной ловли.

– Как сказать – возражает коммерсант. – Если я утром притащу домой, скажем, пару щук, так их, во всяком случае, можно будет в котел положить; но чтобы кто-нибудь был сыт одной музыкой… как-то не верится. Ну, а что сам господин опман на это скажет?

– Нет, – отвечает Тоотс, – лучше пойду в «Ванемуйне». Раз уж мы начали осматривать в Тарту самое важное, так надо это довести до конца.

– Как хотите. Но, по крайней мере, раздобудьте утром «три звездочки» к моему приходу.

– Это дело другое. Это можно.

Закусив в одном из ресторанов, друзья еще некоторое время прогуливаются по городу, останавливаясь по дороге перед витринами магазинов. Мимоходом заглядывают и в магазин сельскохозяйственных орудий: управляющий внимательно осматривает здесь сеялку я пробует ее механизм. К этой сеялке, говорит он, надо будет «приглядеться», если удастся получить ссуду.

Наконец наступает час, когда в саду «Ванемуйне» начинается концерт, и школьные друзья направляют свои стопы к прославленному храму эстонского искусства. Гость из России поражен при виде столь внушительного сооружения в таком сравнительно небольшом городе; и главное – ведь это свой, эстонский театр, свидетельство культурного роста родного края и всего народа. У Лесты глаза прямо-таки сияют от счастья, когда он рассказывает другу историю этого замечательного здания. При этом он останавливается и на всей истории общества «Ванемуйне», вспоминает и наиболее известных эстонских общественных деятелей, группировавшихся вокруг него. Это было еще в те годы, когда эстонский народ впервые стал освобождаться от ига духовного рабства или, по крайней мере, существовала уже вера в это освобождение. В наши дни период этот называют «эпохой пробуждения». Тех, кто пробуждал народ, было, конечно, не так уж много – это была всего лишь горсточка эстонцев, веривших в национальный подъем; большинство же интеллигентов устремилось в широкое лоно Российской империи или же предпочло пристроиться к прибалтийским немцам. И пусть не кажется школьному товарищу, что народ сразу услышал призыв той горстки. Нет, имеется и в наше время немало людей, еще только протирающих глаза и раздумывающих: встать им или снова погрузиться в дремоту – а там будь что будет. И пусть не обижается школьный товарищ, что Леста говорит с ним о вещах, вообще-то всем известных: он делает это для того, чтобы воссоздать перед приятелем более или менее полную картину истории народа. Ведь Тоотс давно уехал из родных мест и, вероятно, не имел ни времени, ни возможности познакомиться как с более отдаленным, так и недавним прошлым своих соотечественников.