Оскар Лутс - Лето

– Погляди, Тоотс, – шепчет ему Леста, – сколько писателей и издателей.

– Никогда бы не поверил, что в мире вообще столько книг, – встряхивая головой, отвечает ему управляющий. – Ты умно поступил, притащив меня сюда: много я бродил по свету, но ничего подобного еще не видывал. Интересно, сколько здесь может быть книг?

– Около полумиллиона.

Услышав такую цифру, гость из России разевает рот, словно хочет что-то крикнуть или сказать, но так и не произносит ни слова.

– А теперь сюда! – И библиотекарь ведет гостей на второй этаж.

Собственно, это еще не второй этаж, а скорее какая-то бесконечная галерея; проходя по ней, гости продолжают слушать пояснения старика. Словно сквозь сон слышит Тоотс незнакомые ему имена, лишь изредка промелькнет среди них где-то уже ранее слышанное имя. Названия разделов библиотеки – философия, математика, естествознание – кое-что ему говорят, но, по сути дела, очень немного. Тоотс попал в какое-то неведомое царство, он ощущает мощь всего того, что его окружает, но осмыслить его не в состоянии.

– Времен Гуттенберга, – говорит старый господин, протягивая Тоотсу толщенную книгу. – Того, кто изобрел книгопечатание, как вы знаете. Редкий экземпляр, во всем мире их сохранилось всего несколько. Раскройте книгу, взгляните.

Тоотс открывает книгу и внимательно рассматривает большие, угловатые, словно беспомощные буквы. Каждая новая глава открывается огромной буквой красного цвета, занимающей почти треть страницы. Он пытается читать, но книга написана на иностранном языке и даже от чтения по складам никакого толку не получается. Старик сам прочитывает несколько строк и переводит их своему внимательному слушателю – в книге говорится о Римском государстве. А вот здесь – первая книга, изданная в России, пусть молодые люди положат их рядом и сравнят. Буквы, конечно, разные, речь может идти лишь о технике печати. И – примечательное явление: разве буквы Гуттенберга не напоминают остроконечные готические шпили, а те, другие, разве не похожи на пузатые купола православных церквей?

И путешествие по книжному царству продолжается. Даже крепкая голова Тоотса начинает кружиться от этого изобилия книг; в глазах рябит от всевозможных названий на кожаных переплетах. Над длинными рядами полок вместе с тишиной реет какой-то своеобразный запах – запах книг, несравнимый ни с каким другим.

Время от времени старый господин мимоходом нежно трогает тот или другой полюбившийся ему том – кажется, будто он гладит по голове повстречавшихся ему детей. Но вот на его высоком лбу появляются морщины, большие карие глаза сердито смотрят поверх очков: там опять летает проклятая моль, этот самый страшный враг его подопечных. Ага-а, лежит! В библиотеке становится одной молью меньше; ловкие руки Александра Тимофеевича одним ударом отправили ее на тот свет.

На следующем этаже старый господин показывает молодым людям редкостную старинную вещицу – настольные часы Ивана Грозного; здесь же гипсмовая маска Пушкина, а также макеты руин на холме Тоомемяги, анатомического театра и обсерватории; все это наш управляющий осматривает с особым усердием. Имеются тут и другие подаренные библиотеке более или менее ценные вещи. Старый господин обо всем дает краткие и точные пояснения. Потом друзья проходят мимо запертой комнаты, о которой старик не говорят ни слова.

– Извините, Александр Тимофеевич, а здесь? – спрашивает, останавливаясь, Тоотс.

– Здесь, – улыбается их провожатый, – здесь так называемая запрещенная литература, литература, направленная против существующего государственного строя. К сожалению, я не имею права подробнее знакомить вас с книгам, находящимися в этом помещении, но чтобы вы не подумали, будто именно здесь я скрываю седьмую книгу Моисея, заглянем и сюда. Как видите, тут большей частью маленькие, тоненькие книжки, так называемые брошюры, томов потолще здесь немного; а книг, прикованных к полу, и вовсе нет.

– Верю, – улыбается в свою очередь Тоотс. Приятелям показывают еще одно-другое, затем все возвращаются в зал, откуда начали свой путь. Великие деятели смотрят со стен и, кажется, провожают пришельцев задумчивыми взглядами. Под этими взглядами Леста всегда чувствовал себя каким-то ничтожным и бесконечно жалким. Еще более ничтожным и жалким кажется он себе среди титанов мысли, которые здесь продолжают жить в своих книгах. Смущение, всегда овладевающее им в присутствии чужих, сказывается и тут: ведь здесь на него смотрят тысячи чужих, а остроумные сатирики подмигивают друг другу, словно говоря: «Ах, так это и есть тот самый писатель Леста, хм-хм-хм… Он, значит, тоже стремится стать таким, как мы…»