Марк Твен - Том 4. Приключения Тома Сойера. Жизнь на Миссисипи

От радостного возбуждения он, может быть, кое-что и преувеличивал. Я, во всяком случае, ничего не прибавил здесь к его словам.

Этими краткими сведениями о погребении мы ограничимся. Я лично надеюсь быть кремированным. Я как-то высказал это желание моему пастору, и он ответил, как ему казалось, многозначительно:

— На вашем месте, я бы не стал об этом беспокоиться, оно само выяснится — кому гореть, а кому — нет…

Много он понимает! Вся моя родня против кремации.

Старый французский квартал Нового Орлеана — прежний испанский — совершенно непохож на американскую часть города, которая расположена за кирпичными зданиями торгового центра. Здесь дома стоят тесно, отличаются суровой простотой и важностью; они все выстроены по одному образцу, только местами заметно приятное разнообразие. Снаружи все они оштукатурены, и почти на каждом этаже есть длинные веранды с железными перилами. Главная красота этих домов в многоцветной окраске темного мягкого тона, который время и непогода придали штукатурке. Он гармонирует со всем окружающим и так же естествен здесь, как пурпур на закатных облаках. Эту красоту подделать невозможно, и ее не встретишь больше нигде в Америке.

Железные решетки — также местная особенность. Их узор часто необыкновенно легок и изящен, воздушен и грациозен; посредине большая монограмма или вензель — тонкая паутина сложных, запутанных очертаний, сплетенная из стали. Эти старинные решетки ручной работы теперь сравнительно редки и соответственно дороги. Они превратились в антикварную вещь.

Наша компания пользовалась счастливой возможностью бродить по этому старинному кварталу с талантливейшим писателем Юга, автором «The Grandissimes». В его лице Юг нашел искусного изобразителя своей истории и внутренней жизни. В самом деле, я определенно знаю, что неопытный глаз и рассеянный ум могут по книгам этого писателя увидеть Юг, понять его, судить о нем яснее и основательнее, чем при личном общении с Югом.

Когда мистер Кэбл рядом с вами, смотрит за вас, и описывает, и объясняет, и освещает вам все, то бродить по этому старому кварталу — истинная радость, к у нас появляется живое ощущение невидимых или неясно видимых вещей — ощущение живое и вместе с тем смутное, расплывчатое; вы сами схватываете лишь резкие черты, но не улавливаете тонких оттенков или улавливаете их неясно, силой воображения; так не знающий Альпийских гор близорукий чужеземец стоит перед широкой и смутной панорамой Альп рядом с вдохновенным, всезнающим и дальнозорким местным уроженцем.

Мы побывали в старинном отеле «Сент-Луис», в котором теперь помещается городское управление. В нем ничего особо примечательного нет, но о нем, как и о нью-йоркской Музыкальной академии, можно сказать, что если когда-либо метла или лопата и поработали здесь, то, во всяком случае, этому нет никаких очевидных доказательств. Удивительно, что капуста, трава и тому подобное не растут в Музыкальной академии! Без сомнения, это объясняется тем, что скамьи заслоняют свет и что окучивать всходы можно только в боковых проходах. Уже тот факт, что капельдинеры выращивают букетики для бутоньерок в самом здании, показывает, чего можно было бы достичь, если бы во главе учреждения стоял человек, сведущий в земледелии.

Мы посетили также старинный собор и красивый сквер перед ним; в первом царил священный полумрак, второй был залит ярким, чисто земным светом и прелестен благодаря апельсиновым деревьям и цветущим кустам. Затем под жаркими лучами солнца мы проехали среди чащи домов и очутились на широкой равнине — и увидели виллы, и водяные насосы для осушки города, и большой выгон, где разгуливали дети и коровы; затем проехали мимо старого кладбища, где, как нам сказали, лежит прах некоего бывшего пирата; но мы приняли это на веру и не посетили его. У этого пирата страшная, кровавая биография, но, пока он жил в уединении и хранил незапятнанными славу своего имени и величие своих прежних подвигов, все от мала до велика уважали и почитали его; когда же он в конце концов опустился до политики и стал презренным олдерменом, общество извергло его и отвернулось от него со слезами. Когда он умер, над ним поставили памятник и мало-помалу его опять стали почитать, — но почитать как пирата, а не как олдермена. Теперь все честные, великодушные люди помнят только, чем он был, и милосердно забывают, чем он стал.

Оттуда мы ехали несколько миль через болота, по высокой насыпной дороге, с каналом по одну сторону и с густым лесом — по другую; там и сям вдалеке виднелась верхушка растрепанного, с торчащими ветками, обросшего мхом кипариса, и четко рисовался на фоне неба его силуэт, причудливый, как яблони на японских картинах, — такова была наша дорога и ее окрестности. Порою в канале мирно проплывал аллигатор или на берегу мелькала, отражаясь в воде, живописная фигура негра, следившего за поплавком, подобно неподвижной статуе.