Эдит Уортон - Век наивности

— Мне не хотелось бы думать так о госпоже Оленской, — сказала миссис ван дер Лайден, а миссис Арчер прошептала: — Ах, дорогая… и это после того, как вы дважды приглашали ее в Скайтерклифф!

Вот тут-то мистер Джексон, воспользовавшись удобным случаем, и ввернул свое любимое замечание.

— При дворе Тюильри, — повторил он, видя, что рзоры всего общества выжидательно устремлены на него, — в некоторых отношениях не придерживались слишком строгих правил, и если бы вы спросили, как Морни [181] Морни Шарль-Опост-Луи-Жозеф, граф, герцог де (1811–1865) — сводный брат Наполеона III (см. примеч. 17), известный своим рассеянным образом жизни и участием в рискованных финансовых спекуляциях. добывает свои деньги… или кто платит долги некоторых придворных красавиц…

— Надеюсь, дорогой Силлертон, вы не предлагаете нам следовать их примеру, — сказала миссис Арчер.

— Я никогда ничего не предлагаю, — невозмутимо возразил мистер Джексон. — Однако заграничное воспитание госпожи Оленской могло сделать ее менее разборчивой…

— Ах, — вздохнули обе старшие дамы.

— Но держать карету своей бабушки у подъезда банкрота! — возмутился мистер ван дер Лайден, и Арчер подумал, что он с сожалением — вспоминает о корзинах с гвоздиками, которые посылал в маленький домик на 23-й улице.

— Разумеется, я всегда говорила, что она совсем иначе смотрит на вещи, — подвела итог миссис Арчер.

Лицо Мэй залилось краской. Взглянув через стол на мужа, она поспешно заметила:

— Я уверена, что Эллен действовала из лучших побуждений.

— Неосмотрительные люди нередко действуют из лучших побуждений, — сказала миссис Арчер, словно это обстоятельство едва ли могло служить хотя бы частичным оправданием, а миссис ван дер Лайден пробормотала — Если бы она хоть с кем-нибудь посоветовалась…

— Ах, вот уж этого она никогда не делала! — возразила миссис Арчер.

Тут мистер ван дер Лайден посмотрел на жену, которая слегка наклонила голову в сторону миссис Арчер, и блестящие шлейфы всех трех дам скрылись за дверью, а джентльмены тем временем закурили сигары. В те вечера, когда предстояло ехать в оперу, мистер ван дер Лайден угощал укороченными сигарами, но они были так хороши, что заставляли гостей сожалеть о его непоколебимой пунктуальности.

После первого акта Арчер покинул своих спутников и пошел в клубную ложу. Стоя за спинами многочисленных Чиверсов, Минготтов и Рашуортов, он принялся рассматривать ту самую картину, которую наблюдал два года назад, в тот вечер, когда впервые встретил графиню Оленскую. У него даже мелькнула надежда, что она снова появится в ложе старой миссис Минготт, но ложа была пуста, и он неподвижно сидел, не сводя с нее глаз, пока не услышал звучное сопрано госпожи Нильсон: «Любит, не любит…»

Арчер повернулся к сцене, где на знакомом фоне гигантских роз и перочисток анютиных глазок все та же высокая блондинка вот-вот готова была пасть жертвой все того же низенького соблазнителя-брюнета.

Оторвавшись от сцены, взор его скользнул к центру подковы, где между двумя старшими дамами сидела Мэй, — точно так же, как в тот памятный вечер, она сидела между миссис Лавел Минготт и своей вновь прибывшей «иностранной кузиной». Как и тогда, она была в белом, а Арчер, который прежде не обратил внимания на ее туалет, теперь узнал белый с голубым атлас и старинные кружева ее подвенечного платья.

По обычаю старого Нью-Йорка, молодые женщины появлялись в этом дорогом уборе еще год или два после свадьбы, и он знал, что его мать хранит свое подвенечное платье в папиросной бумаге, надеясь, что его еще приведется надеть Джейни, хотя бедняжка уже достигла того возраста, когда жемчужно-серый поплин и свадьба без подружек невесты были бы сочтены более «уместными».

Арчеру вдруг пришло в голову, что после возвращения из Европы Мэй редко надевала свой свадебный наряд, и, удивленный тем, что она в нем появилась, он стал невольно сравнивать ее внешность с внешностью девушки, на которую с такими блаженными предчувствиями смотрел два года назад.

Хотя Мэй чуть-чуть пополнела, к чему всегда склонны женщины, сложенные как античные богини, ее спортивная осанка и девически ясное выражение лица остались неизменными, и, если бы не вялость, которую он в последнее время замечал, она была бы точной копией девушки, игравшей букетом ландышей в день помолвки. Это как бы лишний раз взывало к его состраданию: подобная невинность была трогательной, как доверчивое объятие ребенка. Потом он вспомнил о страстном великодушии, которое скрывалось под этим безмятежным спокойствием. Вспомнился ему и понимающий взгляд, которым она встретила его настойчивую просьбу объявить об их помолвке на балу у Бофортов; он услышал голос, произносивший в саду испанской миссии: «Я не могла бы быть счастливой, причинив кому-нибудь боль или обиду», и им овладело неудержимое желание сказать ей правду, воззвать к ее великодушию и умолить ее дать ему свободу, от которой он тогда отказался.