Уильям Фолкнер - Сарторис

– Нам всем скоро будет нечего есть, если он будет беспрерывно рассуждать с Саймоном насчет холодной рыбы с ботвой молодой репы, – отвечала мисс Дженни.

– По-моему, с вашей стороны нехорошо так обращаться с доктором, мисс Дженни, – сказала Нарцисса.

– Ну что ж, я по крайней мере могу благодарить вас за то, что вы не вышли за меня замуж. Я когда-то делал Дженни предложение, – сообщил доктор.

– Ах вы, старый седой лгун! – воскликнула мисс Дженни. – Никогда ничего подобного не было.

– Нет, было! Но только я сделал это ради Джона Сарториса. Он сказал, что у него столько хлопот с политикой, что на домашние свары просто сил не хватает. И знаете…

– Люш Пибоди, вы величайший лгун на земле!

– …ведь я ее почти уговорил. Это было в ту первую весну, когда зацвели сорняки, которые она привезла из Каролины; светила луна, мы с ней гуляли по саду, пел пересмешник, и…

– В жизни ничего подобного не было! – вскричала мисс Дженни.

– Посмотрите на нее, если вы думаете, что я лгу, – сказал доктор Пибоди.

– Посмотрите на нее! – грубо повторил за ним молодой Баярд. – Она покраснела!

Она и в самом деле покраснела, и щеки ее пылали, как знамена, но, несмотря на общий хохот, она продолжала высоко держать голову. Нарцисса встала, подошла к ней и обняла ее за стройные прямые плечи.

– Сию минуту все замолчите! – сказала она. – Ваше счастье, что кто-то из нас вообще выходит за вас замуж, и вы должны считать за честь даже отказ.

– Именно за честь я его и считаю, – подхватил доктор Пибоди. – В противном случае я не был бы теперь вдовцом.

– Еще бы вы не были вдовцом! Кто же может жить с такой пивной бочкой и сидеть на одной холодной рыбе с ботвой молодой репы, – заметила мисс Дженни. – Садитесь, милочка. Еще не родился тот мужчина, которого я испугаюсь.

Не успела Нарцисса вернуться на свое место, как снова появился Саймон, на этот раз в сопровождении Айсома, и в течение нескольких минут они сновали из кухни в столовую и обратно с блюдами, на которых красовалась жареная индейка, копченый окорок, жареные белки и куропатки, запеченный опоссум с гарниром из бататов, тыквы и маринованной свеклы; бататы и картофель; рис и кукуруза, горячие лепешки, пресное печенье, длинные изящные кукурузные палочки, консервированные груши и земляника, яблочное и айвовое желе, клюквенное варенье и маринованные персики.

Все замолчали и принялись за еду, то и дело поглядывая друг на друга через стол, окутанные ароматными парами и розовым сияньем доброжелательности. Время от времени появлялся с теплым хлебом Айсом, а Саймон смотрел на поле брани подобно тому, как Юлий Цезарь взирал на покоренную им Галлию [70]или как сам господь бог, когда он созерцал результаты своего последнего химического опыта и увидел, что это хорошо [71].

– Ну, Саймон, теперь, после всего этого, я, пожалуй, возьму тебя к себе и постараюсь, чтоб ты иногда получал кусочек солонины, – вздыхая, сказал доктор Пибоди.

– Да, пожалуй, – согласился Саймон, окидывая обедающих орлиным взором, как генерал, который бросает свои резервы в угрожаемые пункты, и настойчиво предлагая провиант тем, кто дрогнул. Но даже и доктор Пибоди вскоре вынужден был признать себя побежденным, и тогда Саймон внес пироги трех сортов, небольшой смертоносный плумпудинг, затейливый ореховый торт с виски и фруктами, восхитительный, как ароматы небес, роковой и вероломный, как смертный грех, и, наконец, с пророческим и торжествующе-глубокомысленным видом водрузил на стол бутылку портвейна. Солнце, подернутое дымкой, клонилось к пылающему закату, и его горизонтальные лучи, проникая в окна, играли сочными бликами на блестящих сферических поверхностях расставленной на буфете серебряной посуды и на разноцветных стеклах выходящего на запад круглого оконца.

Стоял ноябрь, пора туманных томительных дней, когда первая вспышка осени уже угасла, а зима еще прячется за пересохшей нитью горизонта, – ноябрь, когда год, словно мать семейства, укрытая одеялом, мирно испускает дух, окруженная детьми, без всяких болезней и страдании. С первых дней декабря начались дожди, и год склонил поседевшую голову под напором распада и смерти. Всю ночь напролет и весь день с утра дождь неумолчно шептал что-то на крыше и под стрехой. Деревья уронили наземь последние стоические листья и простерли в бесконечную даль скорбные черные ветви; один только гикори, словно сырое пламя в лазури, мерцал своею листвой в нижней части парка, а на краю долины стояли холмы, окутанные густою пеленой дождя.