Цзян Гуан-цы - На реке Ялунцзян

Тут заинтригованный Султан-задэ рассмеялся и вставил:

– Эта девица втюрилась в тебя. Счастливчик ты, право. Ну. а потом?

– Потом? Потом… э… ну, в общем, ничего особенного.

– Как же так? – изумился перс. – Разве она в тебя не влюбилась?

– Нет, дело в том, что я – болван…

– Вэй-цзя! Я не верю своим ушам. Как это ты – болван?

– Дослушай до конца и тогда суди сам. Стоим мы у перил и беседуем о том о сем. Похоже, я ей нравлюсь.

А про меня и говорить нечего. Но едва причалили к берегу, появился ее брат и чуть не силком ее увел. Нужно же быть таким болваном – я забыл спросить ее адрес! Я едва не заболел от горя, но все было кончено.

– Вот досада! – Перс вздохнул, всем своим видом выражая мне глубокое сочувствие.

Ли Мэнхан не слушал нас. Он сидел молча, и мысли его в этот момент витали где-то далеко-далеко.

– Чего ты словно воды в рот набрал? О чем задумался? – спросил я. – Твоя очередь, я кончил. Я знаю, у тебя есть тайна, только ты скрываешь ее. Вот теперь мы выясним все. Ну же, Мэнхан, любовь моя! А то я на тебя обижусь!

Он посмотрел на меня, не разжимая губ.

– Слово за тобой. Ну же, женушка, ты слышишь меня?

– Да поделись с нами. Что с тобой стряслось?

Ли Мэнхан вздохнул, опустил голову и очень тихо и печально произнес:

– Ладно, если уж вы так хотите, я расскажу. Наверное, среди влюбленных я самый несчастный человек. В марте я узнал от одного эмигранта из Сеула, что моя подруга погибла в японской тюрьме. – Голос Ли Мэнхана дрогнул.

– Да что ты! – Султан-задэ был ошеломлен. Я не нашелся, что сказать.

– Но за какое преступление?

– Какое преступление! Как будто ты ничего не знаешь про Корею. Несчастья обрушились на нее с тех пор, как пришли японцы. Народ задыхается под чужеземным ярмом. Прав ли ты, виноват ли, а если не желаешь смириться, пойти на поклон – ты преступник и тебе уготована если не плаха, так тюрьма. Сегодня жизнь корейца выеденного яйца не стоит: захотят японцы убить – убьют, а за что – никто и не спросит. Так вот и мою любовь погубили в застенке. – Ли Мэнхан говорил, понурив голову.

Невыносимо гнетущее чувство овладело мной. Несколько минут стояла тишина, пока он не начал снова:

– Ребята! Мне пришлось бежать из своей родной страны. Я не могу вернуться домой: меня тут же арестуют. Пока Корея не станет свободной, пока не избавится от гнета японских империалистов, мне нечего надеяться на возвращение. А я так мечтаю побывать на родине, отыскать могильный холм, под которым похоронена моя любимая, и выплакать всю свою боль! И еще я хотел бы повидать своих обездоленных, измученных земляков, узнать, что стало с нашим домом. Но ведь я не могу, никак не могу… – По его щеке скатилась слеза.

Я молча глядел на Ли Мэнхана, охваченного горем, и думал о его соотечественниках, брошенных в тюрьмы. Даже суетливый перс сидел, не шелохнувшись; он был бледен и сосредоточен. Ли Мэнхан вытер глаза носовым платком.

– Ты угадал, Вэй-цзя! Ты все говорил, что у меня на сердце камень. Так оно и есть! Что может быть тяжелее, чем быть свидетелем позора родины, страдания народа и смерти любимой? Это самое страшное для человека. Если б я не питал надежды рано или поздно дождаться освобождения и увидеть, как растет трава на заветной могиле, – я, пожалуй, давно бы покончил с собой. Но во мне не гаснет вера. Да, я хожу с унылым видом, но живу страстной мечтой. Моя девушка умерла за Корею. Я посвящу свою жизнь освобождению родного народа, и это будет лучшей памятью о любимой и местью за нее. Ты согласен со мной, Вэй-цзя?

– Конечно! Я знаю, как важно не терять надежды. Только, мне кажется, не надо так убиваться. Ну, расскажи нам свою историю. Завтра с утра лекций не будет, профессор заболел. Мы можем лечь попозже. Как ты думаешь, Султан-задэ? Что ты затих?

– Задумался над его словами. Ладно, Мэнхан, слушаем тебя.

И Ли Мэнхан начал свое повествование.

– Ребята, поймите, трудно, больно мне говорить; боюсь, как бы не расплакаться. Наверное, во всем мире нет девушки прекраснее моей, такой отзывчивой, преданной, такой достойной. А если и есть, то для меня все равно существует только одна она. Вот вы без конца перебираете: эта смазливая, та недурна… А мне неинтересно слушать. Кроме той, никто не занимает моего воображения. Осталась трава, ковром устилающая надгробный холмик; одинокая кукушка, грустно кукующая в ветвях тополя над могилой; бронзовый амулет, посмертный дар, лежащий в могиле рядом с ней, – тлен не коснется его и через тысячу лет; осталась тающая дымка – за ее прозрачной кисеей мне чудится милый образ. Как могу я увлекаться женщинами, вновь отдаться сладким грезам любви?