Илья Штемлер - Архив

Колесников наклонился к уху Брусницына, похожему на сырую лепешку: «Видишь, каков гусь? Мы бы с тобой бекали-мекали, а Софочка раз и в дамках».

Брусницын согласно кивнул, устремляясь за Тимофеевой в кабинет директора.

— Так ведь обед у нас, — крикнула вслед продавщица.

— Молчи! Ворюга, — цыкнула Тая, замыкая шествие.

— Я-то при чем? — возмутилась продавщица.

— Одна шайка! — вступил кто-то из посторонних книголюбов.

В это время звонок известил, что магазин закрывается на обед. Сонная продавщица оживилась. Вышла из-за прилавка, жестом птичницы выпроваживая гомонящих покупателей. Едва последний из них покинул помещение, она захлопнула дверь и навесила табличку «Перерыв».

Илья Борисович Гальперин нервничал. Причин для переживания было две. Во-первых, предстоящий визит сына. Тот собирался приехать к отцу в пятницу, как договорились, и вдруг неожиданный звонок на работу: жди, приеду к вечеру. Вторая причина увязывалась с первой. Как гром среди ясного неба, вернулась из Уфы Ксения, аспирантка, предмет его сердечного увлечения, тридцативосьмилетняя женщина с копной льняных волос, карими удивленными глазами и тонкими сухими губами крупного мужского рта…

Гальперину не хотелось, чтобы они встретились — Аркадий и Ксения. Аркадий не знал о существовании Ксении. Конечно, ничего особенного тут не было. Отцу шестьдесят два года, и он вправе распоряжаться своей судьбой без консультаций с сыном, которого вообще видит два раза в год. Но слишком уж молодо выглядит Ксюша…

Гальперин следил за Ксенией поверх газетного листа плывущим взглядом застоявшегося коняги. Ее смуглые тугие руки, прохладные и бархатные, сейчас орудовали в буфете, глухом и надежном, точно забытая крепость. Протирали всяческую дребедень, что собралась на полках буфета за долгие годы. По широкой фарфоровой доске с изображением резвящихся фавнов были разбросаны десятки безделушек, назначение которых трудно предугадать. Какие-то шкатулки, розетки, плошки, веера из страусовых перьев с перламутровой инкрустацией, два черепашьих гребешка, отделанных серебряной вязью, литые каслинские подсвечники, «поющие» фужеры, гранатовые бокалы муранского стекла, стадо желтых слоников в разводьях трещин…

— Ну и пылищи насобирал, — произнесла Ксения с особой округлостью на гласных. — Что же ты, Илюша? А задержись я еще на месяц, тогда в пыли и не нашла бы тебя. Ни тебя, ни твоего сюрприза… О каком таком сюрпризе ты мне сказал по телефону?

— Я?! — притворно удивился Гальперин.

— А кто же еще? Звоню тебе, спрашиваю о здоровье, а ты все о каком-то сюрпризе… Где он? — Ксения смотрела на Гальперина требовательным взглядом капризного ребенка. — Серьезно, Илюша!

Гальперин подавил искушение. Рано еще трезвонить о находке в россыпи Краеведческого музея. Услышит о письмах Толстого, испугается.

— Понимаешь, мне попался архив помещика Сухорукова. Он увлекался просветительством среди крестьян… Ну… Словом, пока рано о чем-то говорить. Но у Сухорукова есть мысли полезные для твоей диссертации, — промямлил Гальперин. — Мы еще к этому вернемся… Я даже написал тебе об этом письмо, но не отправил. Решил проверить кое-какие факты.

— Жаль. Получить от тебя письмо — вот настоящий сюрприз. А то я, как дура, бегаю на почту, спрашиваю. В окошке «до востребования» меня уже знают… Проказник ты, Илюша.

Обращение на ты, произнесенное молодым женским голосом, вносило смятение и восторг в душу Гальперина. Казалось, он сбрасывал десятки лет и вновь становился Ильей Гальпериным, которого весь университет знал как закопёрщика самых задиристых студенческих забав, — правда, студенческая жизнь Гальперина расстроилась из-за войны. Но все равно, когда он, отвоевав, с осколком в легком и с двумя орденами Славы появился в университете, на пятом курсе, ореол заводилы вернулся к нему. Это потом, на крутых виражах жизни, он растерял блеск и остроумие. Но и то, что сохранилось, выделяло Гальперина из окружения. А это было не так просто, особенно на кафедре истории Университета, где Гальперин проработал лет двадцать, прежде чем перешел в архив. Почему он ушел из Университета? Были причины. И чисто профессиональные, и те, о которых неловко вспоминать, — слишком живучи оказались последствия борьбы с безродными космополитами, корни были брошены в благодатную почву.

Но это особая тема, о которой Гальперин старался серьезно не размышлять, пустое дело. Унес ноги подобру-поздорову — и ладно, благодари судьбу. Вообще с годами Гальперин пришел к заключению, что судьбу есть за что благодарить. Не так уж она и слепа. Искренне он это утверждал или нет, трудно понять.