Илья Штемлер - Архив

— И без ума тоже, — вставил Гальперин.

— Само собой… А сейчас, Илюша, послушав тебя, твои страхи, я представила героев Шолом-Алей-хема, этих маленьких несчастливых людей, боязливых, неуверенных. Но почему?! Почему они, а не…

— Давид с Моисеем? — усмехнулся Гальперин.

— Да! — горячо проговорила Ксения. — Да… Ведь одна кровь! Почему не те…

— Потому, что нас много били. Гораздо больше, чем других. История так распорядилась, что нас всегда было гораздо меньше, чем других. А тех, кого меньше, бить безопасней… И в памяти человечества произвели вивисекцию — отняли наших героев, оставили таких, как я. И сегодня проводят эту вивисекцию.

— А ты этому помогаешь. Ты! Своим трусливым поведением, — горячо подхватила Ксения. — Я презираю тебя, Илюша. Ты отнял у меня героя и подсунул раба… Иди звони своему сыну. Бери назад заявление. — Ксения резко торкнула коленями: — Ну!

Голова Гальперина подпрыгнула, словно муляж.

— Что ну?

— Иди звони. А то Аркадий распорядится этим заявлением, и ты останешься с носом. Страх тебя задушит. Иди, слышишь? — Изловчившись, Ксения поднялась с подоконника.

Телефонный аппарат жабой смотрел на Гальперина белыми круглыми глазами. И мерзко улыбался, словно подзуживал, словно испытывал его волю.

Да, я слабый человек, я боюсь, разговаривал Гальперин с аппаратом, но пользоваться этим нельзя-я-я… Это безнравственно, это бездушно. Нельзя свой максимализм реализовывать за счет дыхания отца, за счет его больного сердца. Ты сам станешь отцом и поймешь — судьба отца не иллюзорность, не абстракция, У него такая же кожа, как и у тебя, такие же глаза, такая же кровь, может быть, немного погуще да градусом пониже, но он твой отец, он дал тебе самое дорогое на земле — жизнь. Так поступать с отцом нельзя-я-я…

Телефонный аппарат терпеливо внимал, скорбно развесив свои наивные круглые уши и продолжая хитро улыбаться — ну-ну, попробуй, скажи!

И скажу, скажу ему все это, продолжал Гальперин, он поймет, он мой сын.

Гальперин снял трубку, и аппарат обрел какой-то сконфуженный вид, словно непристойно оголился.

Аркадий ответил сразу — знакомым и родным голосом.

— Это ты, командор? А я только собрался уходить.

— Куда? — Гальперин старался унять волнение. — В ОВИР?

— Угадал. Теперь им нечем крыть, — Аркадий засмеялся. У него было прекрасное настроение. Так, вероятно, чувствуют себя воины и спортсмены. Конечно, есть опасность быть убитым или проиграть, но он, сильный человек, об этом не думал. — Слушаю тебя, отец. Ты хочешь пойти со мной?

— Аркаша, — трудно, словно переступая через самого себя толстыми ногами, произнес Гальперин. — Послушай меня, Аркаша, — мысли Гальперина разбежались. Вспомнить бы только начало, первую фразу, а там все пойдет. Но память безмолвствовала, память уронила слова, и они валялись где-то там, куда не дотягивался короткий телефонный шнур.

— В чем дело, отец? — Аркадий перестал смеяться. — Ты что-то надумал? Не хочешь ли ты ехать со мной?

— Я не хочу, чтобы ты отнес это заявление. — Гальперин вслушивался в ожидании ответа, до боли прижимая трубку к уху. Трубка попискивала слабыми сигналами каких-то помех. — Я боюсь, Аркадий, мне страшно… Подожди какое-то время. Я уйду на пенсию. Или вообще… уйду. Ты и поедешь… У тебя впереди вся жизнь, Аркаша, а у меня… совсем немного, я чувствую. — голос Гальперина нарастал. Он уже не видел за трубкой сына. Он видел несправедливость, которая настигла его, и он защищался. — В конце концов, это нечестно. Ты пользуешься моим отношением к тебе, совсем забыв, что я живой человек. Я — боюсь, я физически боюсь. Я боюсь остаться без работы, боюсь быть ошельмованным. Я не вынесу еще одного испытания… А у тебя вся жизнь впереди…

Гальперин все повторял и повторял одни и те же слова, точно в исступлении. Наконец он умолк. Он ждал, когда Аркадий начнет его упрашивать, умолять. Он боялся этого. Боялся, что он размякнет, сдастся. Повесить трубку он не решался, нужна определенность. Ведь заявление Аркадий унес с собой, в боковом кармане…

— Алло! Ты слышишь меня, Аркадий?

__ Да. Я слышу тебя, — ответил Аркадий до удивления спокойно.

— Ну, так что?

— Я верну тебе твою бумагу… Я оставлю ее в твоем почтовом ящике.

— Почему? — Гальперин не испытывал удовлетворения. Наоборот, сердце, казалось, разорвется сейчас от горести. — Почему? Поднимись ко мне.

— Я не хочу тебя видеть… Извини…

Гальперин поначалу и не понял, что это сигнал отбоя. Он что-то говорил и говорил, а трубка отвечала мерными сигналами, через ровные паузы.