Стефан Цвейг - Цвейг С. Собрание сочинений. Том 7 - Марселина Деборд-Вальмор - Судьба поэтессы; Мария Антуанетта - Портрет ординарного характера

L’ai-je trahi? Jamais! II eut mon Sme entifere;

H6las! j’6tais 6treinte й lui comme le lierre [26] Обманывала я его? Никогда! Вся моя душа принадлежала ему. Увы, я обвивала его, как плющ! (фр.) .

Но, несмотря на все, ей не удается его возненавидеть, почувствовать к нему злобу. Она покорно признается:

Ah! je ne le hais, je ne sais point hair, [27] Ах, я его не ненавижу, я не умею ненавидеть (фр.). —

и вскоре ей становится ясно, что это больше, чем ненависть; со стыдом, униженная, уничтоженная, она сознает, что, несмотря ни на что, все еще чувствует к нему любовь. В страхе поверяет она это стихам, в страхе перед самой собой:

Ма soeur, je I’aime done toujours!

Quel aveu, quel effroi, quelle triste lumifere [28] Сестра, так, значит, я все еще люблю его! Какое признание, какой испуг, какая печальная очевидность! (фр.) .

И как она счастлива, когда слышит, что он болен, как счастлива, что этот предлог позволяет ей снова любить его:

Comment ne plus l’aimer, quand il n’est plus heureux! [29] Как не любить его, когда он несчастен! (фр.)

Наконец, после двух лет борьбы, она убеждается, что в ней нет никакой суровости, никакой ненависти и никакой борьбы, ничего, кроме желания, единственного, пламенного, жгучего желания снова увидеть его. Она мечтает, она молит о примирении, она обращается к своей сестре, обращается даже к Делии, которая ее предала, лишь бы вернуть его к себе. Она сдается на его милость, она облегченно сбрасывает с себя свою гордость:

Fiert6, j’ai mieux ашгё mon pauvre coeur que toi [30] Гордость, мое бедное сердце было мне дороже, чем ты (фр.). .

Он дает себя упросить. Она его увидит. И как только она узнает, что ее желание исполнится, на нее нападает прежний страх. Она колеблется, она ищет извинений и наконец находит их:

Dieu! sera-t-il encor mon maftre?

Mais, absent, ne l’dtait-il pas? [31] Боже! Неужели он опять будет моим властителем? Но разве он не был им и в разлуке? (фр.)

Она понимает, что новый союз будет уже не тем счастьем, как прежде, счастьем упоения и страсти, а счастьем в слезах, счастьем недоверия; но она радостно берет на себя это бремя, хоть и знает, как оно будет тяжело. Как пленница, встречает она своего возлюбленного. Она попрала и гордость и стыд, она трепетно склоняет шею перед этим счастьем унижения:

Prenez votre victime et rendez-lui sa chafne.

Moi, je vous rends un coeur encor tremblant d’amour [32] Возьмите вашу жертву и верните ей ее цепь. Я вам возвращаю сердце, еще трепещущее от любви (фр.). .

Он поднимает ее с колен, начинается короткая интермедия примирения. Но эта совместная жизнь, скрепленная покорностью и состраданием, длится недолго. Скоро он опять покидает ее, и теперь это уже разлука навеки. Он отдается новым похождениям, его образ теряется в безвестности. Марселина берет своего ребенка, последнее свое достояние, и снова возвращается в жизнь. Убежище ее любви разрушено, но зато возникла новая сила, утешение в несчастий: в ней родился поэт. Ее чувство, отвергнутое одним, обращается теперь ко всему, крылатые стихи выносят на простор ее одинокую муку, ее долго сдержанные слезы превращаются в звонкий кристалл.

Mon secret c’est un nom [33] Моя тайна — имя (фр.). .

Музыка разомкнула уста ее муке. Каждое легчайшее биение ее сердца стало строфой, каждый взлет и каждый упадок чувства она всю свою жизнь, и притом всегда в пламенный миг переживания, исповедовала лирически. Нагим и непокрытым отдавала она ветру мира каждый трепет своей страсти, каждый позор своей души, но до смертного часа ее губы оставались неумолимо замкнутыми, когда дело касалось имени, имени того человека, который пробудил в ней эту бурю. Она выдала о себе все. Но не его, который ее предал.

Вот уже пятьдесят лет, как история французской литературы тщетно гонится за этой единственной тайной Марселины, Сент-Бев, ее друг и доверенный, впереди всех. Авторы диссертаций и комментариев рыщут по всем ее путям в поисках жизнеописаний, чтобы где-нибудь напасть на имя этого Оливье. Сквозь свет и тьму, сквозь многообразно цветущие заросли ее стихов вся эта стая кидается на каждый след, нечаянно оставленный ею в пути. Они обнюхивают каждый вздох, они откапывают каждую упавшую слезу. Но, удивительным и почти непостижимым образом, ее смиренная воля, глубокая стыдливость ее молчания и пиетет ближайших родственников до сих пор оказываются сильнее, чем их суетные старания.

Никаким другим именем его по-прежнему нельзя назвать, как Оливье, тем именем, которое она ему дает в своих стихах и с которым она к нему обращается в двух дошедших до нас любовных письмах. Через семьдесят лет — библейский век — после ее смерти тайна все так же глубока и неразгаданна, как в любой час ее жизни.