Герман Гессе - Росхальде

Верагут удовлетворенно кивнул головой. Если он исчезнет навсегда, здесь никто и не заметит его отсутствия. Он был лишний в этом доме. В любое время и в любом уголке мира он может построить мастерскую и окунуться в напряженную работу, но родины он не найдет нигде. Собственно, он знал об этом давно и не находил в этом ничего плохого.

Тем временем Альберт перестал играть. Он почувствовал или увидел по глазам матери, что кто-то вошел в гостиную. Обернувшись, он удивленно и недоверчиво посмотрел на отца.

– Здравствуй, – сказал Верагут.

– Здравствуй, – смущенно ответил сын и стал что-то разыскивать в нотном шкафу.

– Вы музицировали? – дружелюбно спросил отец.

Альберт пожал плечами, будто спрашивая: а ты разве не слышал? Лицо его залилось краской, и он спрятал его в глубоких полках шкафа.

– Прекрасная музыка, – сказал отец и улыбнулся. Он ясно чувствовал, что его приход был очень некстати, и не без легкого злорадства попросил: – Пожалуйста, сыграй еще что-нибудь! То, что тебе нравится! Ты далеко продвинулся.

– Ах, мне не хочется, – недовольно сказал Альберт.

– А ты попробуй. Прошу тебя.

Госпожа Верагут испытующе посмотрела на мужа.

– Ладно, Альберт, садись! – сказала она и поставила нотную тетрадь на пюпитр. При этом она задела рукавом маленькую серебряную вазу с розами, стоявшую на рояле, и на черную полированную крышку посыпались увядшие лепестки.

Юноша сел за рояль и начал играть. Он был в замешательстве, злился и играл так, будто выполнял докучливое задание, торопливо и без души. Какое-то время отец внимательно слушал, затем впал в задумчивость и, наконец, внезапно встал и бесшумно вышел из гостиной еще до того, как Альберт кончил играть. Уходя, он слышал, как юноша яростно ударил по клавишам и оборвал игру.

«Когда я уеду, они и не заметят моего отсутствия, – думал художник, спускаясь по лестнице. – Господи, как же далеки мы друг от друга, а ведь когда-то у нас было нечто, похожее на семью».

В коридоре к нему бросился Пьер. Он сиял и был сильно возбужден.

– О, папа, – задыхаясь, воскликнул он, – как хорошо, что ты здесь! Представь себе, у меня живая мышка! Смотри, вот она, в моей руке, – видишь глазки? Ее поймала желтая кошка, она с ней играла и очень мучила ее, позволит отбежать немного и опять ловит. Тогда я быстро-быстро подбежал и выхватил мышку у нее из-под носа! Что мы с ней будем делать?

Он поднял на отца сияющие радостью глаза, но вздрогнул от страха, когда мышка в его крепко сжатом кулачке зашевелилась и испуганно пискнула.

– Мы выпустим ее в саду, – сказал отец. – Пойдем! Он велел подать себе зонт и взял мальчика за руку.

Дождь ослабел, небо посветлело, мокрые, гладкие стволы буков отливали чернотой и казались чугунными.

Они остановились там, где тесно переплелись широко разросшиеся корни нескольких деревьев. Пьер присел на корточки и медленно разжал кулачок. Щеки у него раскраснелись, светло-серые глаза сияли от сильного возбуждения. И вдруг, словно не в силах больше ждать, он широко раскрыл ладошку, крохотный мышонок опрометью выскочил из своего заточения, остановился недалеко от густого корневища и затих. Было видно, как от прерывистого дыхания вздымаются и опускаются его бока, как он испуганно поводит блестящими черными крапинками глаз.

Пьер громко и радостно крикнул и хлопнул в ладоши. Мышонок испугался и мгновенно, точно по мановению волшебной палочки, исчез под землей. Отец мягко пригладил густые волосы сына.

– Пойдем ко мне, Пьер?

Мальчик вложил свою правую руку в левую руку отца и зашагал с ним рядом.

– Сейчас мышонок уже дома, у папы и мамы, и рассказывает, что с ним произошло.

Он щебетал без умолку, а художник крепко сжимал в своей руке его маленькую теплую ручонку, сердце его вздрагивало при каждом слове и вскрике ребенка и замирало от глубокой привязанности и тяжелого бремени любви.

Нет, никогда в жизни он уже не испытает такой любви, как к этому ребенку. Никогда больше не переживет мгновений, исполненных такой горячей, сияющей нежности, такого радостного самозабвения, такой влекуще-сладостной грусти, как вот сейчас с Пьером, с этим последним прекрасным отражением его собственной юности. Его грация, его смех, свежесть всего его маленького, уверенного в себе существа были, как казалось Верагугу, последним радостным и чистым звуком его жизни, они были для него тем же, чем бывает для осеннего сада последний розовый куст в цвету. К нему тянется тепло и солнце, он напоминает о радостной красоте летнего сада, а когда бурей или инеем собьет с него последние лепестки, приходит конец очарованию и всем ожиданиям блеска и радости.