Герман Гессе: По следам сна

Жил-был человек, который занимался малопочтенным ремеслом сочинителя развлекательных книг, однако принадлежал к тому небольшому кругу литераторов, которые относились к своей работе с большой серьезностью и пользовались таким же уважением немногих почитателей, какое в былые времена, когда еще существовали поэзия и поэты, обыкновенно оказывалось только подлинным художникам. Этот литератор сочинял разного рода милые вещички, писал романы, рассказы и стихи и при этом изо всех сил старался делать свое дело как можно лучше. Однако ему редко случалось удовлетворить свое честолюбие, так как хотя он и считал себя человеком скромным, но совершал ошибку и самонадеянно сравнивал себя не со своими коллегами и современниками, а с поэтами прошедших эпох, то есть с теми, кто давно уже выдержал испытание временем; снова и снова он с болью замечал, что даже самая лучшая, самая удачная из когда-либо написанных им страниц далеко уступает самой неудачной фразе или самому неудачному стиху истинного художника. Досада его все нарастала, он не получал от своей работы никакого удовлетворения и если и сочинял время от времени какую-нибудь мелочишку, то делал это исключительно ради того, чтобы дать недовольству и душевному оскудению выход и выражение в форме горьких сетований по поводу своего времени и себя самого. Естественно, от этого ничего не менялось к лучшему. Иногда он пытался укрыться в волшебных садах чистой поэзии и воспевал в прекрасных образах красоту, прилежно воздавая должное природе, женщинам, дружбе, и в этих его сочинениях действительно была известная внутренняя музыка, имелось сходство с подлинными произведениями настоящих поэтов, они напоминали об этом, как иногда легкая влюбленность или растроганность напоминают деловому или светскому человеку о его блудной душе.

Однажды на исходе зимы или в преддверии весны этот писатель, который очень хотел быть истинным художником и которого иные даже почитали за такового, снова сидел за своим письменным столом. Он встал по обыкновению поздно, около полудня, проведя половину ночи за чтением, и теперь сидел, уставясь на лист бумаги, где накануне вечером он оборвал последнюю фразу. Там были умные вещи, изложенные гибким, изящным языком, попадались удачные находки, искусные описания, вспыхивали иногда яркие фейерверки мысли, звучало нежное чувство — и все же писателя разочаровали эти строки и страницы, отрешенно сидел он перед тем, что сочинял накануне, полный радости и воодушевления, что еще вчера походило на истинную поэзию, но за ночь снова превратилось в беллетристику, в убогую исписанную бумагу, потраченную без всякой пользы.

И снова в этот немного грустный полуденный час он задумался и вспомнил о том, о чем размышлял уже не раз, — а именно о странном трагикомизме своего положения, о нелепости тайных притязаний на истинную поэзию (ибо истинной поэзии в современной действительности не было и быть не могло), о неразумной ребячливости и тщете своего желания создать благодаря любви к старинной литературе, благодаря добротному образованию и тонкому пониманию подлинной поэзии нечто такое, что могло бы сравняться с этой поэзией или по крайней мере хотя бы сильно походить на нее (ибо он хорошо знал, что с помощью образования и подражания вообще ничего не может быть создано).

Он также почти наверняка знал и понимал, что безнадежное честолюбие и детские иллюзии — ни в коем случае не его личная, только ему присущая черта: каждый человек, даже внешне нормальный, даже кажущийся счастливым и удачливым, лелеет в себе это глупое и безнадежное самообольщение, каждый непрестанно стремится к чему-то недостижимому, и даже самый невзрачный видит себя в мечтах Адонисом, самый безголовый — мудрецом, самый бедный — Крезом. Более того, он почти наверняка знал, что и с высоко почитаемым идеалом «истинной поэзии» не все обстоит благополучно, что Гёте совершенно так же взирал на Гомера или Шекспира, как на нечто недосягаемое, как иной нынешний литератор взирает на Гёте, и что понятие «поэт» — всего лишь благородная абстракция, что Гомер и Шекспир тоже были только литераторами, талантливыми мастерами, которым удалось придать своим произведениям видимость надличного и вечного. Он почти наверняка знал все это — умные, мыслящие люди обязаны знать о таких само собой разумеющихся малоприятных вещах.