Герман Гессе: По следам сна

Вот как это было: во сне он видел свою возлюбленную, Магду, и была она не в сварливом, недобром настроении, как в последнее время, а весьма приветливой, немного притихшей, спокойной и ласковой. Магда поздоровалась с ним с особенной нежностью, но без поцелуя, она протянула ему руку и сказала, что хочет наконец познакомить его со своей матерью и там, у матери, он увидит ее младшую сестру, которой предназначено стать позже его возлюбленной и женой. Сестра много моложе ее и очень любит танцевать, он быстро понравится ей, если сходит с ней на танцы.

Как прекрасна была Магда в этом сне! Как сияло в ее ясных глазах, на ее чистом лице, как благоухало в ее густых волосах все то особенное, милое, душевное и нежное, что так нравилось ему в ней в пору расцвета их любви.

Потом, во сне же, она повела его в дом, в свой дом, в дом своей матери и своего детства, в хоромы своей души, чтобы показать ему там свою красавицу сестру, он должен был познакомиться с ней и полюбить ее, ибо она была предназначена ему в возлюбленные. Он уже не помнил, как выглядел дом, помнил только прихожую, где ему пришлось ждать, мать тоже не попалась ему на глаза, в глубине он заметил только старуху, одетую в серое или черное платье, то ли бонну, то ли сиделку. Потом вошла малышка, сестра, восхитительное дитя, девочка лет десяти-одиннадцати, но на вид ей уже можно было дать все четырнадцать. Особенно по-детски выглядела ее ножка в коричневом башмачке, совершенно невинная, улыбчивая и неискушенная, совершенно не дамская и в то же время такая женственная! Девочка приветливо с ним поздоровалась, и с этого момента Магда исчезла, осталась только ее сестра. Вспомнив о совете Магды, он предложил ей потанцевать. Вся засияв, она тут же кивнула и, не колеблясь, стала танцевать, одна, он не решился обнять ее за талию и последовать за ней, во-первых, потому, что она была так прекрасна и совершенна в своем детском танце, и, во-вторых, потому, что танцевала она бостон, а он в этом танце чувствовал себя неуверенно.

В самый разгар своих усилий оживить силуэт сна литератор на мгновение самому себе показался смешным. Ему пришло в голову, что он только что думал о бесполезности попыток написать стихотворение о весне, ибо все на эту тему уже давно было высказано самым непревзойденным образом, но, когда он думал о ножках танцующей девочки, о легких, грациозных движениях коричневых башмачков, о чисто выполненной на ковре танцевальной фигуре, ему было ясно, что стоило воспеть эти ножки — и можно было превзойти все то, что поэты прежних времен когда-либо сказали о весне, юности и предвкушении любви. Но едва его мысли свернули в эту область, едва он начал легкую игру с мыслью о стихотворении, посвященном ножке в коричневом башмачке, как с ужасом почувствовал, что сон снова ускользает от него, что все волшебные образы расплываются и тают. Он испуганно повернул мысли в прежнее русло, но все же почувствовал, что сон, хотя его содержание и было зафиксировано им на бумаге, в этот момент уже не принадлежал ему полностью, становился каким-то чужим и давним. Так бывает всегда, подумал писатель: эти восхитительные образы до тех пор принадлежат ему и наполняют его душу своим ароматом, пока он остается с ними всем сердцем, без посторонних мыслей, без намерений и забот.

Задумчиво возвращался писатель домой, неся в себе сон, как бесконечно тонкую, бесконечно хрупкую игрушку из тончайшего стекла. Ах, если бы только ему удалось полностью восстановить в себе образ возлюбленной, явившейся во сне! Из немногих драгоценных обрывков, из коричневого башмачка, танцевальной фигуры, коричневых бликов на лице девочки восстановить целое — это казалось ему важнее всего на свете. И разве это и впрямь не чрезвычайно важно для него? Разве не было ему обещано, что это грациозное весеннее создание станет его возлюбленной, разве не родилось оно из глубочайших, лучших источников его души, не явилось ему как символ будущего, как предвкушение грядущей судьбы, как его сокровеннейшая мечта о счастье?… Эти вопросы пугали его, но в глубине души он чувствовал бесконечную радость. Разве не удивительно, что во сне можно было увидеть такие вещи, что он носил в себе этот мир из сказочного воздушного материала, где мы так часто отчаянно ищем, словно в груде развалин, остатки веры, радости, жизни, что в этой душе могут вырастать такие цветы?

Придя домой, литератор запер за собой дверь и прилег отдохнуть. Взяв записную книжку, он внимательно прочитал ключевые слова и нашел, что они ничего не дают, а только мешают, искажают общую картину. Он вырвал листки из книжки и старательно уничтожил их, решив больше ничего не записывать. Писатель беспокойно вертелся, пытаясь сосредоточиться, и вдруг перед ним предстал еще один обрывок сна, вдруг он снова увидел себя в чужом доме, ожидающим в пустой прихожей, увидел, как в глубине ходит туда-сюда озабоченная старая дама в темной одежде, еще раз ощутил судьбоносность момента: Магда ушла, чтобы привести ему новую, более юную и красивую, его истинную и вечную возлюбленную. Приветливо и озабоченно смотрела на него старуха — и за чертами ее лица, за ее серой одеждой проступали другие черты и другая одежда, лица сиделок и нянек его собственного детства, лицо и серое домашнее платье матери. Из этого слоя воспоминаний, из этого материнского, сестринского круга образов навстречу ему тянулось будущее, тянулась любовь. За этой пустой прихожей, под присмотром заботливых, милых и верных матерей и служанок подрастало дитя, чья любовь принесет ему счастье, чье будущее станет его собственным будущим.