Дзюнъитиро Танидзаки - ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА

Когда коляска рикши с вещами Наоми отъехала, я, сам не знаю зачем, вынул из кармана часы и взглянул на циферблат. Было ровно тридцать шесть минут первого… Когда она вышла из гостиницы, было одиннадцать часов. За это время произошла ссора, в несколько мгновений все совершенно изменилось, только что она была здесь, а теперь ее уже нет. А прошел всего час и тридцать шесть минут… Часто, когда умирающий испускает последний вздох или когда происходит землетрясение, люди невольно смотрят на часы. У меня в тот момент было такое же состояние. Эра Тайсё, [16] Эра Тайсё — 1911–1925 гг. год такой-то, ноября такого-то, тридцать шесть минут первого… — в этот день, в этот час я расстался с Наоми. Нить, связующая нас, порвалась, быть может, навсегда…

Наконец-то я сбросил бремя. Наконец-то вздохнул легко… Измученный постоянной скрытой борьбой, которую мы вели все последнее время, я устало опустился на стул и некоторое время сидел словно в оцепенении. Сейчас я ощутил облегчение. Наконец я свободен. До сих пор я страдал не только морально, но и физически, и мне хотелось попросту отдохнуть — этого настоятельно требовало мое тело. Наоми была для меня как бы крепким вином, и, понимая, что в больших дозах оно пагубно для меня, я все же не мог не пить, когда изо дня в день вдыхал его пряный аромат и видел бокал, наполненный до краев. И чем больше я вкушал этот яд, тем сильнее проникал он во все клетки моего тела, затылок, наливался свинцом, голова кружилась, казалось, я вот-вот рухну наземь. Я постоянно чувствовал себя как бы с похмелья, у меня пропал аппетит, ослабла память, исчез интерес ко всему, настроение было всегда подавленное, как у больного. Меня преследовал призрак Наоми, мне мерещился запах ее духов, пота, кожи. И теперь, когда Наоми — моей мучительницы — не стало, я почувствовал облегчение, как будто рассеялись дождевые тучи.

Но, как я уже сказал, это было лишь мгновенное ощущение, и длилось оно короткое время. Каким бы я ни был крепким, вряд ли мои силы восстановились за один час. Не успел я облегченно перевести дух, как мне представилось холодное лицо Наоми во время недавней ссоры. «Чем сильнее ты меня ненавидишь, тем я прекраснее», — как будто говорило это лицо. Я ненавидел эту женщину. Так ненавидел, что, кажется, даже всадив в нее нож, не утолил бы ненависть, и облик этот, навеки выжженный в моем мозгу, неотступно стоял передо мной, как бы я ни старался его забыть, больше того, по мере того как шло время, я все яснее ощущал на себе упорный взгляд Наоми, и ненавистный облик постепенно становился все более прекрасным. Никогда прежде Наоми не была такой чарующе прекрасной. Она казалась живым воплощением порока. Красота ее тела и души достигла высшего предела. Час назад, во время нашей ссоры я невольно был поражен этой красотой, воскликнув в душе: «Как она хороша!» О, почему я не бросился перед ней на колени? Как мог я, робкий и мягкий человек, прийти в такую ярость и бросить грязные упреки этой грозной богине! Как мог поднять на нее руку! Откуда взялась у меня такая безумная отвага? Я сам удивлялся, думая об этом, и постепенно все больше раскаивался в своем безрассудстве и смелости.

«Глупец! Что ты наделал? Да, было что-то тягостное, неприятное, но все это не идет в сравнение с этим ее лицом. Такая красота дважды не встречается на земле!»

Мне казалось, кто-то посторонний говорит мне эти слова. Да, конечно, я совершил ужасное безрассудство. Ведь я всегда был так осторожен с ней, так старался никогда не сердить ее, сам дьявол меня попутал… Такие мысли бродили в моей голове.

Всего час назад Наоми казалась мне тяжким бременем, и что же? Теперь я, проклинавший ее существование, проклинаю самого себя? Эта ненавистная женщина опять так дорога мне? Я сам не в силах был объяснить такую стремительную перемену чувств, наверное, разрешить эту загадку может только сам бог любви… Я вскочил со стула и начал ходить взад и вперед по комнате, размышляя о том, как исцелиться от этой любовной тоски. Но сколько я ни думал, я не мог ничего придумать, вспоминалась только ее красота, вспоминались разные эпизоды нашей совместной жизни в течение прошедших пяти лет, выражение ее лица, ее взгляд, и все это еще больше усиливало мою тоску. Особенно ярко помнилось мне, как каждый вечер, когда ей было пятнадцать лет, я сажал ее в европейскую ванну и купал. Или как я превращался в лошадь — катал Наоми по комнате на спине. Почему все эти глупости были так дороги мне? Не знаю, но если бы она вернулась ко мне, я снова посадил бы ее к себе на спину и возил бы по комнате. Какая это была бы радость! Я мечтал об этом, как о недосягаемом счастье. Нет, я не только мечтал — меня охватила такая любовь к Наоми, что я невольно опустился на четвереньки и начал ползать по комнате, как будто Наоми и сейчас сидела на мне верхом. Потом (об этом стыдно писать) поднялся на второй этаж, вытащил ее старые платья, положил их себе на спину, надел на руки ее носки и опять стал ползать в таком виде по комнате на четвереньках.