Элиас Канетти - Ослепление

Ничуть не в меньшей мере, чем Тереза, Фишерле, Пфафф, главный герой подвержен маниям, искажающим представления о действительности. Это не те коллективные мифы, что сплачивали толпу, готовую растерзать Фишерле, но его мании — тоже мании „человека толпы“. Толпа способна распасться столь же внезапно, как и слиться в единый организм. В ней существуют разные заряды, нацеленные как на пресмыкательство перед сильным, так и на злоупотребление властью.

Тереза тиранит Кина. И она же покорна каждому слову Груба, продавца из мебельного магазина, а позднее — воле Пфаффа. Пфафф тиранит Терезу, но готов всячески унижаться перед Кином. Даже Фишерле имеет свою рабыню: это карлица Фишерша, влюбленная в него, ему преданная, ради него готовая принять смерть.

И Петер Кин включен в такое взаимодействие между массой и властью. Его „воля к власти“ проглянула еще в диалоге с юным Францем; проявлялась она и в отношениях с Терезой, пока Тереза была служанкой. Даже в дни оскорбительнейших своих унижений он с завидной легкостью переходит от повиновения к повелеванию: „Я прошу вас немедленно покинуть мое рабочее место!“ — требует он от Пфаффа, помешавшего его бдению у „глазка“.

Канетти настойчиво подталкивает нас к выводу, что диктатор — это не личность, что это и есть „человек толпы“, только наделенный властью или ее узурпировавший. И если Пфафф или Тереза предвосхищают исполнителей параноических приказов, тех, кто расстреливал, кто надзирал в лагерях, то старший из Кинов вырастает в финале до размеров некоего самодеятельного диктатора. Его акт самосожжения, его жест разрушения того, что даже ему самому прежде виделось святым, неожиданно начинает ассоциироваться с самоубийственной гонкой термоядерных вооружений.

Канетти, конечно, ничего такого в виду еще не имел. Но он писал „Ослепление“ в годы, когда тоталитарные режимы стали расползаться по планете, и уже накопил некоторый опыт. Помноженный на его талант предвидения и талант сочинительства, опыт этот породил выдающийся роман XX века, впервые представляемый на суд советского читателя, — произведение столь же необычное, сколь и значительное.

Д. Затонский

— Что ты здесь делаешь, мальчик?

— Ничего.

— Почему же ты здесь стоишь?

— Просто так.

— Ты уже умеешь читать?

— Умею.

— Сколько тебе лет?

— Девять исполнилось.

— Что бы ты выбрал — шоколадку или книгу?

— Книгу.

— Правда? Молодец. Поэтому, значит, ты и стоишь здесь?

— Да.

— Почему ты не сказал это сразу?

— Отец ругается.

— Вот оно что. Как зовут твоего отца?

— Франц Метцгер.

— Тебе хочется поехать в какую-нибудь незнакомую страну?

— Да. В Индию. Там водятся тигры.

— Еще куда?

— В Китай. Там есть огромная стена…

— Ты, наверно, не прочь перелезть через нее?

— Она слишком толстая и большая. Через нее не перелезешь. Для того ее и построили.

— Все-то ты знаешь! Ты много читал.

— Да, я читаю всегда. Отец отнимает у меня книги. Мне бы в китайскую школу. Там выучивают сорок тысяч букв. Они даже в книге поместиться не могут.

— Это тебе только кажется.

— Я высчитал.

— Но это не так. Оставь эти книги в витрине. Это все дрянь. У меня в портфеле есть кое-что получше. Погоди, покажу. Знаешь, что это за буквы?

— Китайские! Китайские!

— Ты, однако, смышленый мальчик. Ты уже когда-нибудь видел китайскую книгу?

— Нет, я догадался.

— Эти два иероглифа означают Мэн-цзы, философ Мэн. Он был великий китаец! Он жил две тысячи двести пятьдесят лет назад, а его все еще читают. Запомнишь?

— Да. А сейчас мне надо идти в школу.

— Ага, значит, по дороге в школу ты осматриваешь книжные лавки? А как зовут тебя самого?

— Франц Метцгер. Как и отца.

— А где ты живешь?

— Эрлихштрассе, двадцать четыре.

— Я тоже ведь там живу. Что-то я не припоминаю тебя.

— Вы всегда отводите глаза, когда кто-нибудь идет по лестнице. Я вас давно знаю. Вы господин профессор Кин, но вы не учите. Мать говорит, что вы никакой не профессор. А я думаю — профессор, потому что у вас есть библиотека. Такого нельзя и представить себе, говорит Мария. Это наша прислуга. Когда я вырасту, у меня будет библиотека. Там будут все книги, на всех языках, и такая китайская тоже. Теперь мне надо идти.

— Кто же написал эту книгу? Еще не забыл?

— Мэн-цзы, философ Мэн. Ровно две тысячи двести пятьдесят лет тому назад.