Жан Жене - Дневник вора

Роже не раз мне советовал не оставлять его подолгу с гомиками, которых он «марьяжит». Мы принимали такие меры предосторожности: как только он выходил из писсуара или рощи, где к нему приклеилась «тетушка», Стилитано или я провожали их, держась поодаль, до комнаты — обычно в небольшой гостинице, принадлежащей бывшей проститутке, на какой-нибудь грязной вонючей улице; затем мы выжидали несколько минут, и кто-то из нас поднимался вслед за ними.

— Но не мешкай слишком долго, Жанно. Ты слышишь? Не мешкай слишком долго.

— Все-таки надо дать ему время раздеться.

— Разумеется, но затем поспеши. Я брошу у двери бумажный шарик.

Он так часто и настойчиво просил меня об этом, что однажды я спросил:

— Почему ты хочешь, чтобы я торопился? Ждать же нетрудно.

— Ты что, ненормальный? Я боюсь.

— Чего?

— Если фраер начнет меня лапать, мне каюк. Я не уверен, что не поддамся.

— Ну и что же, поддавайся.

— О чем ты говоришь! Конечно, я очень возбуждаюсь. Но этого делать не следует. Только не говори Стилу.

Углубляясь в лес в сопровождении людоеда, Роже усыпал свой путь белыми камушками; запертый жестоким тюремщиком, он сообщал о себе оставленной у двери весточкой. Однажды вечером я решил пошутить над ним. Прежде чем подняться, мы со Стилитано долго ждали. Отыскав нужную дверь, мы открыли ее с чрезвычайной осторожностью. Крошечный вход, узкий, словно альков, отделял нас от комнаты. Лежа нагишом в постели с красной гвоздикой между пальцами ног, Роже очаровывал пожилого господина, который не спеша раздевался у зеркала. Кстати, в зеркале мы и увидели, как Роже ловко поднес ногу к губам и схватил гвоздику. Подышав немного ее ароматом, он засунул ее под мышку. Старикан был возбужден. Он путался в пуговицах, подтяжках и страстно желал это юное тело, так ловко осыпающее себя цветами. Роже улыбался.

— Ты — мой колючий шиповник, — проговорил старик.

Не успел он закончить фразу, как Роже, трепеща, перевернулся на живот, воткнул гвоздику себе в зад и, уткнувшись щекой в подушку, прокричал со смехом:

— Ты тоже сейчас будешь колоться.

— А вот и я! — воскликнул Стилитано, направляясь к нему.

Он был спокоен. Его стыдливость — я уже говорил, как она украшала его временами почти звериную жестокость; однако отчетливо понимаю сегодня, что эта стыдливость неосязаема, что она была чем-то вроде легкой вуали, накинутой на его лоб и руки (она не окрашивала Стилитано), и не чувством, а неудобством, трением, мешавшим различным частям душевной машины слаженно и благородно играть, нежеланием организма принимать участие в чьей-то радости, антиподом свободы; возможно, ее источником была дурацкая трусость; мне совестно называть эту стыдливость украшением; это не значит, что иногда глупость не придает движениям — то ли от нерешительности, то ли от резкости — изящества, которого без нее они были бы лишены, и что это изящество не украшает их, но стыдливость Стилитано бесцветна; то, что порождало ее, не было мутным приливом мыслей и таинственных волн, смятением, уносившим ее к неоткрытым и неизведанным, но предвосхищенным странам; я был бы очарован, если бы она заколебалась на пороге мира, открытие которого сулило краску волнения на щеках; это была не любовь, а отступление жизни, оставлявшее место лишь для ужасающей пустоты слабоумия. Я сужу о поведении Стилитано, как могу, по одной лишь окраске его оболочки. Это немного, но, быть может, именно так мне удастся описать тот безжизненный образ, который хранит моя память, — на сей раз его целомудрие не повредило ни его голосу, ни походке. Он угрожающе приближался к кровати. Опередив его, и намного опередив, Роже вскочил и бросился к своей одежде.

— Проститутка.

— Вы не имеете права…

Пожилой господин дрожал. Он был похож на карикатуру, где художник изобразил грех прелюбодеяния. Он стоял спиной к зеркалу, в котором отражались его узкие плечи и желтоватая лысина. Сцена была залита розовым светом.

— Заглохни. А ты, — приказал он Роже, — быстро одевайся.

Стоя возле груды своих вещей, простодушный Роже все еще держал в руках пурпурный цветок. С тем же простодушием его член все еще пребывал в возбуждении. Пока он одевался, Стилитано потребовал у старика деньги.

— Мерзавец, ты, видать, решил, что можешь спать с моим братом.

— Но я не…

— Заглохни. Выкладывай бабки.

— Сколько вы хотите?

— Все.

Стилитано произнес это таким ледяным тоном, что старик не стал возражать.

— Часы.