Герман Мелвилл - Тайпи (Шпет)

На следующую же ночь после ухода Марну я приступил к выполнению этого проекта. Около полуночи, как мне казалось, я поднялся и отодвинул дверь. Туземцы, как я и ожидал, вскочили и кто-то спросил:

— Куда идешь, Томмо?

— Воды, — ответил я коротко, беря тыкву.

Услыхав мой ответ, они снова улеглись, а я через минуту или две вернулся на свою циновку, с трепетом ожидая результатов опыта.

Один за другим дикари, поворочавшись, по-видимому, заснули, и, радуясь наступившей тишине, я готов был снова встать и идти. Но вдруг послышалось тихое шуршание: темная фигура прокралась между мною и дверью — щит был задвинут — и человек вернулся на свою циновку. Это было для меня тяжелым ударом. Но так как вторичная попытка выйти из дому могла бы возбудить подозрение туземцев, я вынужден был отложить ее до следующей ночи. После этого я несколько раз повторял тот же самый маневр, но с таким же малым успехом. Так как предлогом для моего вставания по ночам всегда было утоление жажды, Кори-Кори, то ли подозревая что-то, то ли желая угодить мне, начал каждый вечер ставить тыкву с водой рядом с моим ложем.

Даже при таких неблагоприятных условиях я снова и снова возобновлял попытку. Но когда я делал это, мой слуга вставал со мною, как бы решив не выпускать меня ни на минуту из-под своего наблюдения.

Вскоре после визита Марну я дошел до такого состояния, что двигался уже с величайшим трудом, даже поддерживаемый Кори-Кори, который, как и прежде, должен был ежедневно носить меня к потоку.

Часами и часами лежал я на своей циновке и пока остальные кругом меня беззаботно дремали, я бодрствовал, мрачно раздумывая над судьбой, с которой, казалось, теперь уже тщетно бороться. Я не мог подавить в себе безысходной тоски, когда думал о любимых друзьях, находившихся за тысячи и тысячи миль от острова, где я был пленником, когда размышлял о своей ужасной судьбе, навсегда скрытой от них, и когда представлял себе, что они все еще будут надеяться на мое возвращение в то время, как я уже буду мертв.

Мне навсегда запомнились все мелочи этих ужасных дней. По моей просьбе циновки мои всегда раскладывались около самой двери; против нее, на некотором расстоянии, находилась хижина из ветвей, которую строил старик Мархейо. Я любил следить за всеми движениями этого старого воина, когда он, сидя в тени, занимался своей неторопливой работой: он то сплетал листья кокосовой пальмы, то скатывал на коленях ссученные волокна древесной коры. Часто, откладывая работу, он замечал мои печальные глаза, обращенные к нему, и поднимал руку, выражая этим жестом глубокое сострадание. Затем он направлялся ко мне на цыпочках, боясь встревожить дремлющих туземцев, и, взяв веер из моих рук, садился около меня и, тихо махая им, пристально смотрел мне в лицо.

Однажды в полдень — это было недели через три после второго визита Марну и, должно быть, месяца через четыре после моего появления в долине — в наш дом внезапно явился одноглазый вождь Моу-Моу. Он наклонился ко мне и сказал тихо:

— Тоби пришел сюда.

Трудно передать, как взволновало меня это известие! Не замечая боли, до тех пор мучившей меня, я вскочил на ноги и стал звать Кори-Кори, спавшего неподалеку. Встревоженные туземцы вскочили со своих циновок. Новость тотчас была им сообщена, и через минуту я двинулся по дороге к дому Тай на спине Кори-Кори, окруженный возбужденной толпой островитян.

Все что я мог понять из слов, сообщенных по дороге Моу-Моу, это — мой пропавший товарищ прибыл в лодке, только что вошедшей в бухту. Я попросил нести меня тотчас же к морю, но на это туземцы не согласились и продолжали свой путь к королевскому жилищу. Когда мы приблизились, Мехеви и несколько вождей вышли на площадку дома, громко требуя, чтобы мы вошли.

Мы подошли вплотную, и я пытался объяснить, что хочу идти вниз к морю навстречу Тоби. Король воспротивился этому и велел Кори-Кори внести меня в дом. Протестовать было бы напрасно. Через несколько минут я оказался в середине дома Тай, окруженный шумной толпой, обсуждающей свежую новость. Имя Тоби повторялось часто. Казалось, островитяне все еще сомневались в его прибытии и при каждом новом известии, приносимом с берега, приходили в еще большее возбуждение.

Я был не в силах больше выносить неизвестность, и стал упрашивать Мехеви разрешить мне идти дальше. Приехал ли мой товарищ или нет — я предчувствовал, что моя собственная судьба должна скоро решиться. Снова и снова я повторял свою просьбу. Он смотрел на меня пристально и серьезно и, наконец, неохотно уступил моей настойчивости и разрешил идти.