Герман Мелвилл - Тайпи (Шпет)

Легкий ветерок, долетавший до этого уединенного места, ни на минуту не оставлял в покое перья; они качались и трепетали надо лбом вождя. Длинные листья пальмы свешивались с краев крыши, и сквозь них было видно весло, которое воин держал в обеих руках; он нагнулся вперед, наклонил голову и греб, точно спеша окончить свое путешествие. Прямо против воина, лицом к лицу и как бы глядя на него пустыми глазницами, находился полированный человеческий череп, венчавший собою нос каноэ. Эта голова, повернутая назад по отношению к направлению каноэ, казалось, насмехалась над нетерпением воина.

Кори-Кори объяснил мне, что вождь гребет по пути к царству блаженства и хлебных деревьев — полинезийский рай, где хлебные деревья ежеминутно роняют на землю свои спелые плоды и где бесконечно много кокосов и бананов. Там они отдыхают на циновках, куда тоньше, чем циновки тайпи, и каждый день купают свои разгоряченные тела в реках из кокосового масла. В этой счастливой стране множество красивых перьев, кабаньих клыков и китового уса, гораздо красивее блестящих безделушек и пестрых материй белых людей.

— Очень приятное место, — говорил Кори-Кори, но, вероятно, думал, что не многим приятнее долины Тайпи.

— Так ты хочешь идти за воином? — спросил я.

— О, нет! — Кори-Кори было хорошо там, где он находился, но все-таки он полагал, что когда-нибудь отправится туда тоже в своем каноэ.

Когда бы во время моих скитаний по долине я ни оказался поблизости от могилы вождя, я всегда сворачивал в сторону, чтобы посмотреть на нее. Место это имело для меня особую прелесть, сам не знаю почему. Облокотясь на ограду, смотря на странное изображение и наблюдая игру перьев, колеблемых тем же ветерком, что тихо трепетал в верхушках пальм, я любил отдаваться фантазии островитян и почти верил, что суровый воин подымается к небу. Когда я поворачивался, чтобы уйти, я желал ему удачи и приятного путешествия.

Во время одного из моих скитаний с Кори-Кори по долине мое внимание было привлечено странным шумом, доносившимся из-за гущи кустов. Пробравшись сквозь них, я увидал впервые процесс татуирования у островитян.

Прежде всего я увидел на земле человека, лежащего на спине; несмотря на равнодушие, которое он старался показать, было очевидно, что он страдает отчаянно. Над ним нагнулся его мучитель, работая, как каменщик молотком и резцом. В одной руке он держал короткую тонкую палочку с наконечником из акульего зуба, по верхнему концу которой ударял небольшим деревянным молоточком; таким путем он пробивал на коже дырочки, в то же время заполняя их красящим веществом, в которое обмакивал свой инструмент. Кокосовая скорлупка с жидкостью стояла около него на земле.

Краска для татуировки приготовляется из перегоревших орешков «армор», из пепла, собираемого с туземных светильников, смешанного с растительными соками.

Рядом, на разостланном куске грязной таппы, лежало множество странных черных инструментов из кости или дерева. Некоторые оканчивались просто маленьким острием и, как тонкие карандаши, служили для последних штрихов и отделки рисунка или для разрисовки самых чувствительных и нежных частей тела — как и было в данном случае. Другие представляли собой целый ряд зубчиков, расположенных по прямой линии, что делало их похожими на зубья пилы. Эти инструменты употреблялись в случаях более грубой работы. У некоторых концы были сделаны в виде маленьких фигурок: простое приложение их к телу и удар по ним молотка оставляли на теле неизгладимый след.

В данное время мастер был занят не самостоятельным рисунком: его клиент был довольно пожилым человеком, и татуировка его несколько поблекла и требовала подновления, поэтому приходилось всего лишь повторить работу одного из мастеров старинной школы тайпи. Сейчас работа шла над веками, где продольная черта, похожая на ту, которая украшала Кори-Кори, пересекала лицо жертвы.

Несмотря на всю сдержанность несчастного, судороги и подергивания мускулов на его лице указывали на невыразимые страдания. Но мастер, с сердцем зачерствелым, как у полкового врача, продолжал свою работу, стараясь оживить ее тем, что отбивал такт ногой и дико завывал.

Он был так глубоко погружен в работу, что не заметил нашего приближения, пока я сам, наглядевшись вдоволь на эту процедуру, не привлек его внимания. Как только он увидал меня, он, очевидно, решив, что я нуждался в его искусстве, с восторгом бросился ко мне и загорелся весь, желая тотчас приступить к работе. Но когда я дал ему понять, что он ошибся в моих намерениях, его горе и разочарование были беспредельны. Немного оправившись, он решил не верить моим утверждениям. Он схватил свои инструменты и начал махать ими в опасной близости к моему лицу, исполняя воображаемую работу и громко восхищаясь красотою своих рисунков.