Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Он приблизился к нам торопливым шагом. Волосы его были мокры от дождя.

— Поезд уже ушел? — спросил он, с трудом переведя дух.

— Да, — ответила Нилима. — Между прочим, на десять минут позже расписания.

— Я не знал точно, когда отправляется поезд, — скороговоркой оправдывался Сурджит. — Я так торопился, даже взял такси… Я был у друзей. Пока собирался — вот и опоздал!.. Я же говорил им: «Друг уезжает за границу, я должен проводить его…» Но вы же знаете, что такое компания… Целый час нужен, чтобы только распрощаться со всеми.

— Ну что ж, теперь все равно, поезд уже ушел, — сказала Нилима сухо, будто желая на этом кончить разговор.

— Мне очень жаль, — продолжал Сурджит, — я так спешил — и вот, пожалуйста, — опоздал… Ну, что теперь вы собираетесь делать? Поедете домой, я так понимаю?

Руки его мелко-мелко дрожали, он даже слегка заикался. Никогда на его широком лице я не видел такого выражения озабоченности и беспокойства. Он будто никак не мог сообразить, что ему сейчас следует делать и говорить.

— Конечно, домой, куда же еще? — ответила Нилима тем же неприязненным тоном.

— А ты? — Тут Сурджит впервые показал, что им замечено и мое присутствие. — Ты тоже едешь с нами? Или же…

— Я живу в стороне Садар-базара, нам не по пути, — буркнул я.

— Вот и прекрасно! — И он без промедления протянул мне руку.

Перед тем как уйти, Нилима повернулась ко мне и сказала:

— Запомни: то, что Харбанс уехал, вовсе не означает, что ты тоже должен исчезнуть.

— Ну, конечно, конечно, — без всякого выражения в голосе отозвался я.

— Вот и прекрасно! — повторил Сурджит, снова энергично потряс мне руку и быстро зашагал к остановке такси. Шукла вообще никому не сказала ни слова. Она все еще пребывала в каком-то оцепенении и теперь так же молча последовала за Сурджитом. Я остался один на мокрой привокзальной площади. Они давно уже уехали, а я все стоял под мелким моросящим дождем. Его капли беззвучно, едва осязаемо проникали сквозь одежду до самой кожи. Мимо, туда и сюда, сновали какие-то люди, но я их словно не видел. Через площадь нескончаемыми вереницами мчались автомобили, но их я тоже не замечал. Я так и не сдвинулся с того места, где простился с Нилимой и ее спутниками, и мне казалось, что от этого вдруг замер и весь мир. Нет, конечно, все вокруг двигалось, но это движение, как картина на стене, было словно ограничено жесткой неподвижной рамой. Не в силах сделать шага, я стоял и стоял под дождем, пытаясь понять: что же происходит со мной, какие мысли проносятся в моем мозгу? Чего я хотел, что мучило меня? Вокруг колыхался и трепетал полный жизни, до отказа насыщенный движением, красками и звуками мир, во мне же все будто окаменело, я страдал и томился от ощущения внутренней пустоты. Чего же недоставало мне? И откуда она взялась, эта мучительная пустота?..

День ото дня это чувство внутренней пустоты росло, усиливалось, и мне теперь стоило немалого труда сохранять душевное равновесие.

По старой привычке вечерами я бродил по городу, заходил и в кафе, но никогда не встречал ни Нилимы, ни Шуклы. То ли они приходили теперь туда в иные часы, то ли вообще перестали бывать в нем. Явиться к ним без приглашения казалось мне недопустимым. Мои холостяцкие вечера сделались совсем одинокими и печальными. Пока Харбанс был в Дели, ежедневные встречи в кафе казались мне иногда пустой тратой времени, и мне было жаль загубленного досуга. Теперь же, напротив, именно те шумные застолья вспоминались как единственная отрада, придававшая мне силы, чтобы продолжать жить в этом грязном переулке и работать в опостылевшей конторе Бала Бхаскара. Харбанс рисовался в моем воображении человеком особенным, необыкновенным, мне казалось, что он вносил в мою жизнь что-то значительное, весомое. Теперь же я не знал, куда деваться, что делать в свободное время. Едва наступали сумерки, мне становилось тошно от сознания собственной неполноценности, от тягостного ощущения одиночества…

Не лежала у меня душа и к работе. То хотелось со злостью, в мелкие клочья, разорвать и рассказы, и статьи, которые мне давали править, то вдруг подмывало исчеркать весь текст красными чернилами. Вычитывая гранки, я не находил в них никаких ошибок, это пугало меня, и я принимался вносить правку даже в заведомо безукоризненные фразы. Когда приходилось отвечать авторам присланных материалов, я составлял письма, Похожие на телеграммы, что-нибудь в таком роде: «Рассказ получен. Прочитан. Хороший. Но пока не отвечает уровню нашего журнала. Рукопись возвращаем». В чем заключается этот «уровень нашего журнала», я и сам не знал, даже проработав в редакции несколько месяцев; что будет напечатано и что нет, это всегда решал сам Бал Бхаскар, его мнение, пожалуй, и было тем уровнем, к которому всем нам приходилось приноравливаться и руководствуясь которым я не раз сообщал авторам отвратительных опусов: «Очень острая статья, она потрясет читателя. Будет напечатана в мартовском номере». Случалось, что через два-три дня после отправки очередной «телеграммы» я нечаянно натыкался на ее черновик и всякий раз удивлялся, как меня угораздило сочинить подобную чушь. Во всяком случае, одно из писем, прочитанных мною позже, было совершенно поразительным по смыслу. Я составил его так: «Статья написана на очень хорошем уровне. Но принять ее не можем. Возвращаем с большим сожалением».