Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Мама, мы пойдем наконец домой? — сказала вдруг Нимма, отойдя от окна. Щеки ее пылали, в уголках глаз застыли слезы, готовые вот-вот, несмотря на все старания девушки сдержать их, хлынуть ручьем. И впервые мне подумалось, что Нимма далеко уж не дитя, что она и вправду неузнаваемо переменилась. Она стояла перед нами, выпрямившись во весь рост, и теперь совсем не казалась мне девочкой. Презрительный ее взгляд, брошенный искоса в мою сторону, неожиданно напомнил мне постоянное выражение глаз несчастной Хуршид, и я поспешил отвернуться.

— Да, да, идем, — откликнулась тхакураин, поднимаясь с места и оправляя на себе покрывало. — Спасибо, еще есть куда пойти. А вот что станем делать завтра, когда и жить-то негде будет?

Застывшие в глазах Ниммы слезы вдруг посыпались градом, вместе с тем лицо ее снова приняло детски наивное выражение. Она резко повернулась к нам спиной и вышла из комнаты.

— Ну, будь счастлив, бхайя, — проговорила тхакураин, часто моргая, чтобы тоже не расплакаться. — Из сердца бхабхи во веки вечные будет исходить на тебя одно лишь благословение. Как вспомянешь нас, так сразу и подумай, что все наше счастье — в твоем счастье. Была бы бхабхи богатой, она и для тебя хоть в чем-нибудь расстаралась. А вот не захотел того всевышний, на такое уж место определил он твою бхабхи, где и воды простой без слез не добудешь… Чем могу я одарить тебя, кроме своего благословения? Разве жизнью своей. Так и она не моя — и захочу, так не смогу тебе отдать. Ей теперь хозяйка — вот эта девчонка. Сколько бы ни осталось мне веку, весь он для нее одной…

Едва мы с тхакураин переступили порог, как Нимма, нетерпеливо простучав каблучками по ступенькам, оказалась уже внизу.

— Не хмурься, бхабхи, и не сердись на меня, — говорил я, спускаясь по лестнице вслед за тхакураин. — Что ты так приуныла? Поверь, мне тоже бывает несладко, я же не волен сам себе. А насчет дома вашего не беспокойся — никто не придет его ломать.

— Все одни посулы да обещания, — ответила она. — Так всю жизнь и перебиваемся на посулах да обещаниях.

— Я хорошенько обо всем разузнаю и сообщу тебе открыткой, а может, и сам как-нибудь загляну, — обещал я.

— Зачем опять говоришь неправду? — вскинулась тхакураин. — Теперь-то я уж знаю, как ты присылаешь открытки и заглядываешь к нам!.. Ну, а если вправду придешь, мы к тебе всей душой… Да, вот еще — насчет того дела, что мы говорили в тот раз. Не забыл? Если кто подвернется, будет согласен, ты непременно дай мне знать. А теперь я пойду и скажу всем, что это не ты в газету написал, а бог знает какой подлец! И ты сам ни за что никому не признавайся, если к нам придешь, что этакую штуку отмочил! Не то ведь нашим женщинам только повод дай, начнут болтать — что вот, дескать, и эта дрянь-баба все врет, сама небось в этом деле замешана…

Когда мы с тхакураин спустились вниз, Нимма стояла уже возле доски, перекинутой через канаву. Завидев нас, она стала так торопливо перебираться по ней на другую сторону улицы, что оступилась и едва не упала.

— Если хочешь, могу проводить вас домой, — предложил я тхакураин.

— Нет, бхайя, куда ты пойдешь! — возразила она, осторожно ступая по рыхлой груде земли. — Коли сюда сумели добраться, так неужто назад пути не найдем? К тебе мы и не знаючи пришли, а уж в свой-то дом ноги сами дорогу сыщут… Ступай, ступай себе, садись за свои бумаги, и без того мы отняли у тебя столько времени… Вот, скажешь, ни свет ни заря явились две злые ведьмы!..

— Мама, ты идешь, в конце-то концов? — в нетерпении прикрикнула на нее Нимма. Встретившись со мной сердитым взглядом, она тотчас отвернулась и поспешила вперед. И даже походка ее вдруг снова напомнила мне о Хуршид.

Проводив гостей, я повернул к своему дому и опять увидел в окне первого этажа жену почтенного чиновника. В дверях показалась и дочка ее, но мать подбежала к ней, схватила за руку и крикнула:

— Ну-ка, сейчас же домой!

С трудом, на подгибающихся от слабости ногах, я поднялся по лестнице в свою комнату и тут же, как битая шахматная пешка, повалился ничком на постылый свой лежак.

Так и не выбрал я дня, чтобы побывать на репетициях Нилимы. Но по телефону твердо заверил ее, что на представление приду пораньше. Оно было назначено на половину седьмого вечера. Незадолго до шести я уже был на месте. Нилиму я нашел в артистической уборной — она гримировалась. Видимо, она переусердствовала в употреблении красок, и потому глаза ее казались теперь несколько припухшими. Я знаком обратил ее внимание на эту деталь, но она, мельком глянув на меня, невозмутимо продолжала свое занятие. Подрисовав кончики бровей, она отложила карандаш в сторону, встала с табуретки и взяла меня за руку.