Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Сейчас принесу тебе воды, — как-то неожиданно сухо ответила она и высвободилась из моих объятий. Когда в следующую секунду вспыхнул верхний свет, все вокруг переменилось. Из мира ласковых волн и морских рыб я вновь перенесся в комнату на втором этаже здания Консикьюшн-хаус. Меня окружали те же медные статуэтки и те же картины на стенах — разве что к ним прибавилась еще одна, живая картина, которую составляли мы с Сушамой. Но было ли ей суждено сделаться столь же постоянной и законченной, как те, что украшали стены?

Когда вошла Сушама со стаканом воды в руках, во взгляде ее я уловил сомнение. На ней не было халатика — его, впрочем, не было уже и в тот момент, когда она встала и ушла за водой. Я никак не мог сообразить, когда она успела сбросить его. В ночной рубашке, с рассыпавшимися по плечам волосами она напоминала мне сейчас манекен с магазинной витрины на Коннот-плейс — и человеческое ее естество проявлялось лишь а мягкой подвижности тела. Подав мне воду, она взяла с кресла снятый прежде халатик и, широко расставляя руки, принялась натягивать его.

— Прости, — сказал я. — У меня почему-то сильная изжога. Откуда она взялась? Наверно, слишком много выпил кофе.

— Правда? — откликнулась она с видимым сочувствием, за которым прятались насмешка и недоверие.

— Ты сердишься на меня? — спросил я, выпив воду.

— За что же? — ответила она нарочито бесстрастным тоном, держась в отдалении. — Все абсолютно естественно.

— Что естественно?

— То, что человек иногда начинает чувствовать изжогу или удушье.

— Но я вовсе не говорил об удушье.

— Ах да, верно! Ты жаловался только на изжогу, прошу прощения, это слово я добавила от себя.

— Ты все-таки сердишься!

Для меня было новым то выражение непреклонной жесткости, которое вдруг появилось в ее лице. Оно было таким поразительным контрастом к недавней ее расслабленности!

— На что же тут сердиться? Тебе стало плохо, а потом вдруг все прошло.

— Я вижу, ты совсем не так поняла меня.

Мне хотелось объяснить ей, что дело вовсе не в недостатке чувства, что просто оно обернулось для меня совсем неожиданной стороной. Мне хотелось горячо исповедаться ей во всей своей жизни — точно так, как это сделала прежде она. Я хотел сказать ей, что если уж мы не можем обойтись без этой крохотной мирной обители, то отчего бы нам не построить ее здесь?.. Но в ее глазах я не увидел даже тени того ответного чувства, какое могло бы поощрить меня к столь откровенному излиянию.

— Ну, конечно, женщины всегда неверно понимают мужчин, — сказала она:

— Положим, не всегда, но порой это случается и приводит к серьезным недоразумениям.

Она не ответила и долго смотрела в стену отсутствующим взглядом. Потом, словно бы собравшись с мыслями, произнесла:

— Кажется, я зашла несколько дальше, чем следовало.

— Что ты имеешь в виду?

Я знал, о чем она говорит, но мне хотелось хоть на какую-то долю вернуть совсем недавнюю теплоту непринужденности в наших отношениях.

— Ничего не имею в виду, — бесстрастно ответила она. — Принести тебе еще воды?

Лицо ее приняло выражение чрезвычайного высокомерия, маскируемою нарочитой любезностью.

— Нет, не надо.

— Тогда что же?

— Я думаю, нам следовало бы снова встретиться и спокойно обо всем поговорить. В нынешнем настроении мы едва ли сможем понять друг друга.

— Прекрасно, — согласилась она. — Назначь сам время, когда тебе будет удобно. А если можно все сказать в двух словах, сделай это по телефону.

Ее слова звучали как намек, что теперь мне следовало бы удалиться. И все-таки уходить мне не хотелось. Может быть, оттого, что я не успел высказаться до конца? Но делать было нечего.

— Тебе нужно как следует отдохнуть, — сказал я, вставая. — Не стану отнимать у тебя время. Мне и без того совестно, что доставил тебе столько беспокойства.

— Отчего же? — возразила она тем же высокомерно-любезным тоном. — Я очень рада, что провела с гобой такой приятный вечер. Даже не знаю, как отблагодарить тебя за все, — и ужином меня угостил, и даже согласился прийти сюда.

Будь я в силах поступить сейчас так, как подсказывала мне душа, я взял бы ее за руку и сказал: «Не надо, Сушама! Зачем эта лживая маска? В своей женской слабости ты была куда более человечной и естественной! Ведь я ухожу, отчего ты не говоришь со мной так же тепло и задушевно, как минуту назад? На что тебе эта напускная светская холодность?» Но было очевидно, что теперь я не обладал и сотой долей права на интимный тон, какой был возможен при слабом свете ночника.