Мигель Астуриас - Ураган

Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и рельсов, напоминавших желе из гуаябы.

Все окружали лунатика и просили спеть «Кто-кто». Побренчав на гитаре, Лусеро кивал головой, и все затягивали: «Кто-кто, кто-кто…»

Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:

Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась неприличной. Вступали удалые голоса:

И так до захода солнца — курить, пить и повторять «Кто-кто»… Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках, как он говорил, «волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево». Но он больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый за ним приглядывал. И все время твердил:

— У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться дурью!..

Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув рот.

В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:

— Ты пропащий, видит бог! — обличал его Хуанчо Лусеро, брат. — Толку от тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в водочной бутылке!

Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой — дед, отец или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать «Рито Перрах — дед», или «Рито Перрах — отец», или «Рито Перрах — сын», смотря по тому, кто выйдет навстречу.

Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали как ледышки, волосы словно у покойника, во рту — вкус бычьей желчи, суставы свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах — из-за скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только кенке — опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице вечный отпечаток семейных забот. «Нет, этого я не допущу! — сказал Лино про себя. — Чем сделаться кенке, лучше на паперти милостыню просить. Работать надо, конечно, но пеоном либо путейцем». Хоть и здесь, если хорошенько подумать, было препятствие: Карла — один итальянец сказал ему, что так зовут его сирену, — все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и чуть не плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке. Как бы он хотел не слышать причитаний сердобольных негров у платформ с балластом! И вот он отправился к колдуну, как лист бананового дерева, увлекаемый тысячами красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны — ведь он уже под стать кенке! «Карла — не женщина и не сирена! — повторял ему голубоглазый итальянец, который запродал себя «Тропикаль платанере» ради бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. — Карла моя, ни женщина, ни сирена, виноград Италии, моей Италии!»