Мигель Астуриас - Ураган

— Жена!

— Ладно, ни дьявола, ни тюрьмы. Но ты сам виноват, забиваешь мне голову. Нет ничего хуже языка — с языка стариков течет либо яд, либо мед!

— Кто мог бы разъяснить дело, так это мистер Розе. Мы с ним приятели, и он иногда сюда наведывается. Плохо, что меня так скрючило и я похож на засохший куст дурмана. Сдается мне, мистер Розе со мной не прощается, чтобы меня не утруждать — мне ведь и головой-то пошевелить больно.

— И все-таки спросишь у него… Когда случилось несчастье с Лино, он приходил, вникал.

— Спрошу… У родителей за детей всегда сердце болит, даже если дети стали верзилами… Оберегать их надо от тюрьмы и от лукавого… Пусть работают честно, как их отец, но только на своей земле, свободные, пусть продают собственный урожай.

— Так оно и есть, грех жаловаться.

— Да, они добились своего, однако… Не тяни меня за язык, Роселия. Добились, говорю, но поди знай, вдруг все это краденое или досталось от чертей — неизвестно, что хуже…

В эту ночь воздух был полон зеленых светящихся точек, словно у банановой рощи под жарким небом раскрывались бесчисленные глаза-светильнички. Старики Лусеро смотрели, как празднично сверкает дом Мидов — под охраной деревьев, которые взбирались наверх до середины холма, а потом располагались между низиной, где была мельница, и «Семирамидой» наверху.

— Мне послышалось, кто-то идет, — сказала после долгого молчания старая Роселия.

— В такой час может быть только доктор… Если это он, я его спрошу, Роселия, — не могу я умереть, не разобравшись.

Жизнерадостность врача передалась супругам Лусеро. Губы старика дергались, пока врач медленными паучьими движениями ощупывал ему ребра левого бока. Расставив пальцы наподобие циркуля, он начертил на теле больного полукруг. Тут же добавил вторую половину и, подстелив шелковый платок, приложил ухо к сердцу.

Впрочем, он, казалось, не столько выслушивал Лусеро, сколько прислушивался к звукам вокруг дома, потому что внезапно поднял голову и спросил:

— Тут где-то поблизости маримба?

— На празднике в честь открытия фабрики банановой муки, — сказала донья Роселия, в то время как ее муж застегивал рубашку. Вернее, прилаживал один край к другому, скрюченными, ревматическими пальцами с трудом вталкивая пуговички в петли.

— Слушайте, доктор, вы про меня правильно говорите: въедливый старик. И вот, я такой въедливый, что в голове у меня все время вертится про эту фабрику — нет ли тут ловушки…

— Ваши сыновья должны знать…

— Ничего они не знают. Я им хочу открыть глаза — все, что касается мистера Мида, всегда окружено тайной…

Донья Роселия притворно закашлялась, давая мужу понять, что он действует себе во вред.

— Я одно знаю, — ответил врач, — «Тропикаль платанера» присылала сюда из Штатов трех первоклассных детективов, и выяснилось, что под мистера Мида не подкопаешься. Кто он? Искатель приключений? Специалист по организации кооперативов? Фантазер? Ясно одно, дон Аделаидо, этот человек снискал всеоб- щее уважение и симпатию.

— Он так услужлив! — воскликнула донья Роселия.

— А я стою на своем — продал он душу дьяволу.

— Известно лишь, что он всегда торчал на банановых плантациях — здесь и в других странах.

— Присядьте, доктор…

— Нет, сеньора, я ухожу… Как-то на днях я разговорился с Мидом, и он посвятил меня в суть своей экономической системы. Индейцы из Сан-Хасинго спускаются на берег по другую сторону гор, работают на банановых плантациях и возвращаются домой богачами. А креолы [33], у которых голова полна несбыточных мечтаний, домой не возвращаются… Или, если возвращаются, это уже подонки общества… Пораскиньте умом насчет бережливости индейцев, а про дьявола забудьте!

Доктор сделал донье Роселии знак проводить его. Старуха послушно засеменила следом, а когда вернулась, ноги у нее стали тяжеленными, ну прямо мешки с песком. Лусеро закрыл глаза — лицо все в поту и похоже на маску. Но он еще дышал, тихонько дышал. Со старческой нежностью Роселия положила ему руку на голову. Вокруг сгустилась тьма, и ничего не было видно. Ночь, мрак, страна мертвых, куда отправится ее старик, когда у него остановится сердце. Роселия прикрыла веки, чтобы удержать слезы, крупные, как маисовые зерна под жерновом. Грустно видеть упадок жизни, грустно сознавать бесполезность всех вещей вокруг бедного замученного старика. Она присела на корточки возле мужа. Губы ее беззвучно шевелились, она нащупывала руку страдальца — ведь она должна проводить его в последний путь — и шептала: «Боже мой!»