Мигель Астуриас - Ураган

Тишину нарушал только рокот моря, а кроме моря — лишь тяжелое дыхание Лино, ставшего зверем; а она стала человеческим существом, хоть и лилась водяными струями, отражавшими алмазы звезд; она — бесконечно глубокая, как безмолвие, царившее в устье реки.

— Отстань! — крикнул Лино Лусеро.

— Нет, старина, я тебя не брошу, неровен час утонешь! — говорил Айук Гайтан, увлекая юношу за собой к кострам лагеря. — Пропусти глоточек, глядишь, оно и пройдет…

— Ладно…

И Лино не выпускал бутылку, пока Макарио ее не отнял, — одним духом проглотил почти полбутылки рома!

Подошло время вынимать сети, и завязался спор. Некоторые предлагали бросить в воду барбаско, чтобы сок этого растения оглушил побольше рыбы и можно было похвастать уловом.

Лино Лусеро точно обезумел. Он пришел в неистовство из-за того, что в море решили бросить яд. Просто голову потерял. Кто-то в изумлении крикнул:

— Эй, ты, можно подумать, у тебя в воде родня! Лусеро выхватил из-за пояса мачете и замахнулся, но противник выбил у него нож; несколько человек поспешили убрать оружие.

— Нет, так нельзя! — воскликнул кто-то. — Этот молокосос напился и сразу лезет в драку!.. Всыпать ему по первое число! Кто не умеет пить, пусть не подходит к бутылке… Пить должны настоящие мужчины, а тебе, Лино, заказано…

После приступа ярости Лино обмяк как тряпка. Когда у него отняли мачете, он на коленях молил, чтобы в воду не кидали барбаско, заклиная рыбаков самым святым.

Макарио, желая унять ссору, стал объяснять:

— Ребята, я про своего дружка знаю, а потому вам говорю: дело в том, что он влюбился в женщинурыбу…

Все мрачно замолчали, ворочая в уме вопросы и ответы. Парень, которого хотел обезглавить Лино, подошел и обнял беднягу.

— Прости, Лусеро, я не знал, что ты под мухой и веришь в такие чудеса!

— Ладно, не будем бросать барбаско. Кто хочет играть в карты? Созвать всю компанию!

Лино начал играть с неохотой, но потом стал выигрывать, да еще как выигрывать! Стоило ему пожелать себе карту, и она немедленно приходила. Он загадывал, и загаданное сбывалось.

Один из игроков подошел и сказал ему:

— Давай играть на пару, может, женщина-рыба приносит счастье и мне чуток перепадет.

— Верно сказано, пусть и мне хоть немного достанется!

— Дайте ему гитару, — посоветовал третий. Пусть лучше поет, чем нас общипывать. Везучий ты, Лино. Твоя рыба научила тебя угадывать карты!

Рыбы в вынутых сетях задыхались на суше, метались, как ошалелые, выпучив круглые остекленевшие глаза. Жгучий голубовато-золотой свет утренней зари заливал бесконечную зеленую гладь моря и зеленую тьму банановых рощ.

Лино пел надтреснутым голосом:

Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве. Позже наведалась к Мидам и донья Роселия — поблагодарить, что вызволили Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино…

Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова, даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил.

— Недаром он — молчок, и ушли от него ни с чем, — говорили те, кто прознал про неудачу. Ведь он сам — сын морской женщины и вышел сюда на берег, смеясь как тронутый.

— И впрямь, зеленые глаза — от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы!

— Да, рыбье он отродье, вот и молчит!

Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три ручья, но смирилась с горем.

— И на том спасибо… — проворчал Лестер.

— Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу…

— Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! — воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать.

— Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с мужчиной. Надо этому положить конец… Пусть он возьмется за ум… бросит глупости…

Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус — с телом упругим, как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней мешало ему говорить.