Жан Жироду - Лгунья

К чему это — толкаться, тыкать палкой в глаза?! Увы, в столь тягостный миг человечество не предложило бедняге Гастону ничего лучшего. Даже если бы деревья на обочине вдруг расцвели для него чудесными розами или чудесными носками, орхидеями или американскими чулками; даже если бы все эти граммофоны консьержек, гнусавившие пошлые песенки, грянули хором гимн в его честь; если бы небо заполнилось кудрявыми облачками, дневными звездами и яркими приветными молниями; если бы статуя Жюля Фавра ожила, шагнула к нему, посочувствовала и утешила; если бы все служащие заведения Потена превратились в ангелочков и с нежными песнопениями взмыли вверх, неся громадные плакаты с именем Гастона, выведенным красивыми готическими буквами, все равно это был бы жалкий минимум того, что могло сделать для него человечество. Конечно, он не утешился бы, но хотя бы растрогался. Если бы все окна в домах вдруг распахнулись, и все девушки и молодые женщины этой улицы в один голос восславили Гастона, а вон та незнакомка (кстати, весьма недурная собой!) взяла бы его за руку, привела к себе (лучше всего, во дворец), утешила, умыла, вытерла — отмыла от горя, оттерла от позора (нет, ей-богу, совсем недурна!), это было бы лишь необходимой малостью в его огромном горе. Но, увы, ни от кого, ниоткуда никакой помощи, чтобы вытащить из этой бездны, ободрить и поддержать измученного несчастьем человека… А, впрочем, кое-кто нашелся. Вот эта лошадь.

Гастон любил лошадей. Когда-то он служил бригадиром фурьеров в драгунских частях Провена. Эта лошадь, конечно, в драгунские не годилась: она рухнула бы под Гастоном, который со времен военной службы сильно погрузнел. Но поскольку речь шла не о том, чтобы сесть на эту животину, а всего лишь тащиться за нею, сойдет и так. Гастон много раз наблюдал подобную картину: человек ведет под уздцы лошадь среди машин и трамваев, ведет на бесславную смерть к окраинным бойням Парижа. Ни одна из этих бедолаг не привлекала к себе его взгляд до такой степени. Те, прежние, шли с покорным видом жертвы, уставшей бороться с тяжкой своей участью и готовой к самому худшему. Гастон, хорошо изучивший повадки нечистокровных лошадей, сразу понял, что эта, напротив, ничего не подозревает, ибо она всей своей статью выказывала радостную готовность к переменам в жизни, к лучшему уделу. В ней чувствовалась порода, может быть, и врожденная. Ужасающая худоба лошади не скрывала, а даже подчеркивала остатки былой элегантной стройности ног и красоты крупа, хотя ее правая задняя бабка в молодости была явно повреждена каким-то ударом, и владелица старалась прятать этот свой изъян особым, округленным вывертом ноги. Нет, это не военная лошадь, — вон она прошла мимо орущего граммофона, не насторожив уши, не напрягшись, в отличие от людей и коней, хлебнувших военной службы. Вероятно, возила английскую коляску, а потом ее продали какому-нибудь маляру в предместье, а дальше молочнику или торговцу тряпьем, железным ломом… И теперь она шла в свой последний путь…

Ее хозяин, в короткой синей блузе, в каскетке с пуговкой, был низкого роста, коренаст, уверен в себе и на удивление опрятен. Его рука лежала на шее лошади, почти у самой морды. Лошадь чувствовала себя в полной безопасности: эх, скольких неприятностей избежало бы лошадиное племя, будь у ее подруг такой вот прекрасный хозяин! Гастон видел, что лошадь старается предупредить каждое движение человека. При самом легком нажиме руки она послушно сворачивала налево или направо, останавливалась, как вкопанная. Она не позволяла себе — как, наверное, делала раньше, — ни намека на личное мнение. «Ах, до чего же хорошо, когда тобой руководит кто-то другой! Как прекрасен и велик этот властелин в просторной блузе, который невозмутимо разрезает толпу снующих рабов, что вздрагивают и пугаются каждого звука! Какое наслаждение следовать за ним!» Самая красивая пара на свете — это мужчина и лошадь, даже если лошадь немножко, ну самую чуточку одряхлела. Стараясь польстить хозяину, показать ему, как быстро он идет (хотя он шагал обычной походкой низкорослого человечка), лошадь перешла на рысцу. Она гарцевала на месте, но зато хозяин мог быть доволен: вон он, даже не запыхавшись, перегоняет лошадь, идущую рысью. При остановках Гастон видел в глазах лошади, устремленных на человека, что-то вроде сожаления. Конечно, он неразговорчив и не очень-то ласков с ней, но, в конце концов, это только ее вина. Вот, например, десять лет назад, когда хозяйка захотела поцеловать лошадь в нос, а та вздернула голову и не далась, — разве не глупо?! А как дурно она вела себя с маляром, который навешивал на нее разноцветные помпоны! Ну, нравились человеку помпоны, нравилось ему трепать лошадь за уши, хотя они такие чувствительные, и пусть бы себе трепал, она бы ему все позволила. Да-да, начиная с сегодняшнего дня хватит капризов! Теперь она будет ладить с людьми, которых раньше просто не понимала; теперь она не станет бить копытом в перегородку конюшни, к чему такие дурные манеры… Вот, пожалуйста, хозяин остановил ее перед промчавшейся машиной. Каким уверенным жестом он спас ее от гибели! Нет слов, люди — прекрасны!..