Жан Жироду - Лгунья

— Меня прислала к вам маркиза де Саанедра; она сказала, что я наверняка отыщу у вас книгу, которая меня интересует.

— Ах, эта маркиза! Какая очаровательная женщина! — воскликнул он.

Предупредить Реджинальда. Да, следовало предупредить Реджинальда. Но как? Сказать ему все или почти все — это означало погубить их любовь и грозило множеством опасных последствий. Послать ему анонимное письмо и, таким образом, постепенно ввести в курс дела, а там пускай сам разбирается в своих чувствах и приходит к выбору? Но почему бы не потерпеть еще две недели и не дождаться отъезда Гастона? Чего не сделаешь ради долгих месяцев идеального счастья?! И еще Нелли уповала на последнюю, самую простую возможность — чудо. Она сама дивилась, как это еще не отказалась от своей истовой веры в чудеса.

А ведь сколько их могло произойти, этих самых чудес! Тот, кто их сотворяет, имел богатейший выбор. Например, однажды Реджинальд возьмет и скажет ей: «Любимая, если ты замужем, разведись. Если ты вдова, готовься к свадьбе. Если у тебя прежде были увлечения, я уверен, что они для тебя ничего не значили. Ты не виновата, что я появился так поздно. И если ты решила скрыть их от меня, то это моя вина. Заказывай подвенечное платье, а я иду в мэрию». Или вдруг Гастон объявит ей, что женится на другой. Или Гастону надоест быть добрым и нежным и он начнет скандалить и грубо обращаться с нею. Или пусть она все забудет и назавтра проснется, как будто ничего не было, как будто не было ни Гастона, ни Реджинальда, а потом она встретит Реджинальда — случайно или не совсем случайно, а подстроит их встречу где-нибудь на улице, в театре, в «Венесуэле», в Сен-Жермене.

Но, конечно, настоящим чудом было бы первое, — ведь Реджинальд мог сотворить его сам, без Божьей помощи.

Однако, произошло не это чудо, а совсем другое — чудо с Гастоном.

За два дня до своего отъезда Гастон порешил самолично доставить детский автомобильчик для ребенка по адресу, добытому агентом, нанятым следить за Нелли; он извлек игрушку из своего огромного авто, словно дитя из чрева матери, и вручил шоферу. Но когда тот с сокрушенным видом принес автомобильчик обратно, Гастон сразу заподозрил самое худшее. Конечно, не смерть ребенка, — еще вчера Нелли была особенно весела. И уж конечно не то, что машина ему не понравилась. Впрочем, шофер тут же доложил хозяину, что никаких детей в доме нет. Вернее, имеются двое; они как раз сейчас играют в коридоре возле консьержки и месье может на них взглянуть: один огненно-рыжий, с заячьей губой, второй кошмарно грязный, по имени Сесель. Марсель, вероятно…

Гастон приблизился к дому гуляющей походкой; увидел дерево во дворе, увидел черный носок на дереве во дворе, не зная, что глядит на предмет нежности Нелли; отстранил обоих ребятишек, загородивших вход в каморку консьержки (до чего же они невесомые, эти малыши!), услышал от нее, что даму, ежедневно приходящую сюда, зовут мадам Реджинальд, а ее мужа — месье Реджинальд, и что невзирая на их регулярное и вполне похвальное усердие, у них пока нет детей (о, они еще молоды, у них все впереди, — вставил Гастон, чтобы рассмешить консьержку, и та действительно хохотнула), и что если он подойдет к пяти часам, то наверняка застанет здесь обоих. Надо сказать, месье будет их первым гостем, — вот уж полгода, как они сюда ходят, и никто их пока не навестил. Но Гастон все еще сомневался.

— Может, я ошибаюсь, — сказал он. — Мадам Реджинальд блондинка или брюнетка?

— Да вот я вам сейчас покажу! — воскликнула консьержка. — У меня сын фотограф, он бывает здесь по воскресеньям и как-то заснял ее возле дома, а она и не заметила.

И Гастон увидел Нелли в ее скромном «материнском» платьице. Платье он знал, а вот лицо было ему совершенно незнакомо. На этом лице он прочел все, что мечтал когда-нибудь увидеть в Нелли, — мечтал подсознательно, ибо вообще-то считал ее совершенством. Это лицо сияло нежностью, покорностью, счастьем такой силы, что сын консьержки вполне мог бы соскрести с фотографии верхний слой, не нанеся ущерба выразительности запечатленных на ней чувств. Нелли шла по тротуару так, словно ее нес ветер, вся устремленная вперед, как фигура на носу корабля. Да, именно так. Гастон, который, в полном своем невежестве, держал в памяти не сохранившиеся, а отбитые части греческих статуй, невольно подумал, что голова, руки и правая нога Нелли напоминают о Нике Самофракийской. Никаких сомнений: женщина, которую он обожал при всей ее резкости, черствости, кокетстве, оказалась нежной, страстной, простой. Но только не для него. Все в ней, вплоть до приподнятой ноги, говорило об одном: «Я возношусь. Возношусь от скуки к единственно стоящему занятию. Возношусь из грязи к любви. Возношусь с земли, где живет Гастон; моя левая нога еще касается Гастона, но через миг оторвется от него. Сейчас я поднимусь наверх, в небеса, скину туфли, ходившие по Гастону. Взгляни, Реджинальд, как эта улыбка омывает лицо, которое целовал Гастон; взгляни, как это черное платьице и узенький шарфик на шее начисто стирают все следы, оставленные на моем теле Гастоном…» Гастон признал шарфик, он был пурпурного цвета. Конечно, на черно-белой фотографии цвет не определишь. Но все равно, любой цвет ничего не уничтожил, ничего не смыл бы с шеи Нелли. Будь на ней пурпурные подвязки или пурпурная прошивка на сорочке, они тоже не уничтожили бы этих следов. А вот лицо Нелли, сиявшее добротою, великодушием, бескорыстием, оставалось для Гастона тайной за семью печатями. Лик Медузы — так он мог бы назвать его в своем оцепенении.