Фридрих Шпильгаген: Въ двѣнадцатомъ часу

— Оставь шалости и ступай ко мнѣ! закричалъ Свенъ.

— Ни за что! возразилъ Бенно: — ты оставь свои размышленія и ступай ко мнѣ. Здѣсь на верху очарованіе, и клянусь честью, здѣсь мы никому не помѣшаемъ.

— Развѣ въ домѣ никто не живетъ? -

— Во всякомъ случаѣ ни жилецъ, ни жилица не помѣшаютъ нашему невинному созерцанію природы. Иди же, Свенъ, право стоить труда; что за превосходный видъ! Чрезъ нѣсколько минутъ и солнце взойдетъ.

— Ты все тотъ же старый вертопрахъ и своимъ дурнымъ примѣромъ только портишь мою нравственность, сказалъ Свенъ, улыбаясь и стараясь приловчиться, какъ бы послѣдовать за легкомысленнымъ товарищемъ.

— А ты все по прежнему старый проповѣдникъ нравственныхъ истинъ и вѣчно только указываешь на путь добродѣтели во избѣжаніе тернистаго пути порока. Берегись однако, не то твое платье повиснетъ на вышесказанномъ терніи... Признайся же,ну не очарованіе ли здѣсь?

— Дѣйствительно такъ, отвѣчалъ Свенъ, бросивъ взглядъ съ терасы па ландшафтъ и затѣмъ разсматривая любопытнымъ взоромъ все окружающее.

На терасѣ въ живописномъ безпорядкѣ стояли столики и садовые стулья, какъ-будто только что разошлись гости. На одномъ стулѣ сидѣла кукла, на полу лежали другія игрушки. На столѣ разложены нѣмецкіе и англійскіе журналы, на другомъ начатая вышивка, шелкъ, нитки, наперстокъ, ножницы и другіе миловидные инструменты искусныхъ женскихъ рукъ. Очевидно что обитатели дачи въ дорогое лѣтнее время обратили терасу въ комнату на чистомъ воздухѣ. Стеклянная дверь изъ терасы въ гостиную была совершенно отворена. Свенъ бросилъ взглядъ на высокую прекрасную комнату, убранную дорогою мебелью, роскошными коврами и занавѣсями. Когда онъ, остановившись на порогѣ, быстрымъ взглядомъ осматривалъ подробности очаровательной внутренности комнаты, вдругъ его глаза остановились на портретѣ, висѣвшемъ какъ-разъ около него на простѣнкѣ; это былъ женскій портретъ во весь ростъ. Въ полусумеркахъ, царствовавшихъ въ комнатѣ, Свенъ могь ясно разсмотрѣть только очертаніе лица, но то, что онъ увидѣлъ, было такъ восхитительно, что онъ невольно сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ, пока остановился у самаго портрета. Это было дивное изображеніе, одно изъ тѣхъ лицъ, которыя какъ-будто выглядываютъ на зрителя подъ таинственнымъ покровомъ призрачнаго міра, въ которомъ воплощаются наши мечты, осуществляются таинственнѣйшія желанія сердца; одно изъ тѣхъ лицъ, взглядъ котораго дѣйствуетъ на насъ какимъ-то обаяніемъ и воспоминаніе о которомъ съ той минуты нельзя потерять при всѣхъ превратностяхъ жизни.

Свенъ почувствовалъ себя необыкновенно взволнованнымъ. Онъ вполнѣ сознавалъ, что такое невыразимое впечатлѣніе произвели на него не роскошные русые волосы, не черные, длинными рѣсницами осѣненные глаза, ни чудный и всѣми прелестями украшенный ротъ, и главное ни какая-нибудь отдѣльная черта — но какое-то особенное выраженіе, которое геніальный художникъ умѣлъ уловить и сосредоточить во взглядѣ полузакрытыхъ глазъ и въ едва приподнятыхъ углахъ рта; глубокая, безнадежная тоска, какъ тонкій туманъ на роскошномъ ландшафѣ, лежала на прекрасныхъ, призрачныхъ чертахъ.

Углубившись въ созерцаніе, Свенъ стоялъ еще предъ портретомъ, прикованный къ нему волшебною силой, какъ вдругъ восклицаніе товарища заставило его опомниться. Онъ поспѣшилъ выйти на терасу и увидѣлъ Бенно сидящимъ въ удобномъ садовомъ креслѣ и извергающимъ облака дыма изъ только-что закуренной сигары на утреннемъ свѣжемъ воздухѣ.

— По моему хронометру, сказалъ Бенно, взглянувъ на часы: — солнце чрезъ пять минутъ покажется на горизонтѣ. Садись же ближе ко мнѣ и съ благоговѣніемъ огнепоклонниковъ насладимся этою картиной.

Свенъ, ничего не отвѣчая, облокотился на перила. Свѣжъ и отраденъ былъ воздухъ; съ луговъ по ту сторону рѣки тянулъ восточный вѣтерокъ, наполненный благоуханіями только что скощеннаго сѣна. На противоположномъ берегу появились только на минуту поднявшіяся изъ воды испаренія, которыя то раздѣлялись на высокія и стройныя колоны, то громадными сплошными массами безпрерывно неслись вдоль по рѣкѣ, какъ сонмы привидѣній, какъ тѣни воиновъ, которые своею кровью обагрили зеленыя воды могучаго потока. Вершины ближайшихъ горъ окрасились уже багрянымъ сіяніемъ восходящаго свѣтила, и когда по временамъ разрывались туманные покровы, виднѣлись широкія цѣпи горъ и бѣлые дома городка у ихъ подножія. И вотъ поднялось свѣтило дня, плывя и трепеща въ своемъ лучезарномъ блескѣ надъ рядами низкихъ холмовъ того берега, и тогда разсѣялись облака призраковъ, воды широкаго потока засверкали великолѣпіемъ утренняго солнечнаго сіянія и показался пароходъ, шумъ котораго давно уже былъ слыщенъ; съ бурной поспѣшностью мчался пароходъ, такъ что волны, кипѣвшія вокругъ его колесъ, разбивались пѣною о берегъ.