Фридрих Незнанский - Человек-тень, или Час «икс» для Кремнева

— Господи, как же меня достали эти горы! — старший сержант Колесников, по прозвищу Седой, сплюнул на землю. — Скажи, Котлета, какого хрена люди платят деньги только за то, чтобы на них посмотреть?

Его приятель, за свой неумеренный аппетит прозванный Котлетой, шмыгнул носом.

— Они на горных лыжах покататься приезжают.

— Ну, вот а ты, — не отставал Колесников, — ты бы стал платить деньги за то, чтобы покататься с гор на лыжах?

Котлета глубокомысленно затянулся, выдохнул дым и посмотрел на Колесникова.

— Не, я не стал бы. Я вообще на лыжах кататься не люблю.

— А на чем любишь?

— На санках. И еще на колесе обозрения.

— Тогда тебе надо сразу зимнюю полевую кухню, — засмеялся Колесников. — И санки, и за жратвой ходить не надо. И видно с нее далеко.

— Да, — подумав, согласился Котлета, — полевая кухня это вещь.

Колесников докурил сигарету и щелчков указательного пальца запустил окурок далеко вперед. Окурок описал широкую дугу и приземлился метрах в пятнадцати от них.

— Пойдем в казарму, что ли? Все равно здесь делать нечего.

Котлета широко зевнул.

— А что, в казарме есть чего делать?

— Там хотя бы гор не видно, — Колесников снова сплюнул.

— Тогда пойдем.

Расслабленным шагом солдаты направились в казарму.

В казарме царило ленивое уныние. Младший сержант Маврин что-то писал в тетради, Серегин в двадцатый раз перечитывал письмо от любимой девушки Оли, Тимофеев сосредоточенно ковырял в зубах спичкой, двое остальных спали. На вошедших никто не обратил внимание.

Колесников уселся напротив Маврина.

— Чего, Есенин, все пишешь?

Маврин поправил очки и посмотрел на Колесникова.

— Я сто раз говорил, Есенин писал стихи.

— А ты?

— А я прозу.

Тимофеев перестал ковырять в зубах.

— Херню ты, Есенин, пишешь, а не прозу.

Маврин смерил Тимофеева презрительным взглядом.

— Тебя, Фурункул, не спросили.

— Я тебя предупреждал, не называй меня Фурункулом.

— А ты на свою рожу в зеркало давно смотрел? — усмехнулся Маврин. — Как тебя еще называть? Аленьким цветочком, что ли?

Все за исключением Тимофеева дружно заржали.

Насупившийся Тимофеев, не найдя что ответить, вернулся к дезинфекции собственной ротовой полости. Прыщи были его слабым местом. Они появились на его лице раньше, чем у других одноклассников, и продолжали благополучно существовать на нем, когда у всех остальных уже сошли. Особенную неприятность доставлял один, с завидной регулярностью раз в три месяца вскакивающий прямо на носу. Именно ему Тимофеев был обязан кличкой Фурункул.

— И о чем пишешь, Неесенин? — Колесников не оставлял попыток хоть как-то разогнать обуревавшую его скуку.

— О разном. О нас. О том, как мы служим.

— Чего, писателем хочешь стать?

— Ну да, а чего? — Маврин отложил ручку. — Отслужу, поступлю в Литературный институт.

— Да кому ты там на хрен нужен? — снова подал голос Тимофеев.

— А чего такого? Я и до армии в местную газету писал. Мне главный редактор говорил, что у меня способности есть, только жизненного опыта не хватает. А теперь у меня и жизненный опыт есть.

— Да, заворачивать портянки, это офигеть какой большой жизненный опыт, — усмехнулся Тимофеев. — А насчет способностей? Наврал тебе твой главный редактор.

Серегин дочитал письмо от любимой девушки Оли, аккуратно убрал его в конверт и спрятал в карман гимнастерки.

— Не скажи, есть у него способности.

Все посмотрели на него, ожидая продолжения. Серегин не заставил себя долго ждать.

— Саня мне письма Оле писать помогал. Так она за эти письма меня до сих пор любит и ждет. Говорит, что всем ее подругам парни из армии полную фигню пишут, а я как настоящий поэт.

— Все они так говорят, — возразил Тимофеев. — Рано или поздно сам в этом убедишься.

— Слушай, Фурункул, — раздался ленивый голос Котлеты, — вот что ты за человек? Сколько я тебя знаю, ни одного хорошего слова от тебя не слышал. Лишь бы все обосрать. Как тебя с таким характером в учебке не прибили?