Грэм Грин - Ценой потери

— Может, и боюсь. Некоторым образом.

— Вы меня извините, мосье Куэрри, но, по-моему, вы не из тех, кто боится женщин.

— А вам, отец, не приходилось видеть прокаженного, который боится ушибить пальцы, так как знает, что они уже не почувствуют боли?

— Я видел людей, которые себя не помнили от радости, когда к ним возвращалась способность чувствовать — чувствовать даже боль. Но они не боялись подпускать ее к себе на пробу.

— Есть такое явление как болевой мираж. А что это такое, спросите-ка тех, у кого ампутирована рука или нога. Хорошо, отец, ведите эту женщину сюда. С ней все же гораздо приятнее иметь дело, чем с ее мерзким супругом.

Настоятель распахнул дверь, и у порога, в ярком солнечном свете, разинув рот, стояла Мари Рикэр. У нее был такой вид, точно перед ней неожиданно щелкнули фотоаппаратом в ночном клубе и, ослепив вспышкой, заставили некрасиво зажмуриться. Она круто повернулась и зашагала прочь, туда, где стояла ее машина, и они услышали срывы мотора, который никак не хотел заводиться. Настоятель поспешил следом за ней. Дорогу ему загородили женщины, возвращавшиеся с рынка. Он вприпрыжку побежал за машиной, не вынимая сигары изо рта, в съехавшем на затылок белом тропическом шлеме, и бой Мари Рикэр с любопытством смотрел на него в боковое окно кабины, пока машина не скрылась под аркой с названием лепрозория. Назад настоятель вернулся прихрамывая, потому что зашиб большой палец на бегу.

— Ах, глупышка! — сказал он. — Почему она не осталась у меня в комнате? Могла бы переночевать у монахинь. Засветло до Перрэнов им не доехать. Надеюсь, на ее боя можно положиться.

— По-вашему, она слышала?

— Еще бы не слышала. Вы ведь не понизили голоса, когда высказывались о Рикэре. Если человека любишь, вряд ли приятно услышать, что он кому-то несимпатичен и…

— Если его не любишь, отец, это еще неприятнее.

— Разумеется, она любит его. Он ей муж.

— Любовь не самая отличительная черта супружества, отец.

— Они оба католики.

— И католики тоже без нее обходятся.

— Она вполне достойная молодая женщина, — упорствовал настоятель.

— Да, отец. И какой же пустыней должна быть ее жизнь с этим человеком!

Он взглянул на письмо, лежавшее на столе, скользнул глазами по той жертвенной фразе, которой чаще всего пользуются в силу привычки и только изредка со смыслом — «Toute a toi». Ему вдруг подумалось, что отражение чужой боли можно почувствовать, даже когда перестанешь чувствовать свою собственную. Он положил письмо в карман: если ощутишь хотя бы, как шуршит бумага, и то слава Богу.

— Слишком далеко ее завезли от Пенделэ.

— А что такое Пенделэ?

— Не знаю… танцевальная вечеринка у подруги, молодой человек с глянцевитой простодушной физиономией, пойти к мессе вместе с родителями, может быть, уснуть на односпальной кровати.

— Люди взрослеют. Мы призваны к делам куда более сложным, чем эти.

— Да неужели?

— «Когда я был младенцем, по-младенчески мыслил».

— Что до евангельских цитат, мне, отец, за вами не угнаться, но ведь там, помнится, есть и насчет того, что если не будете как дети, то не унаследуете… Взрослеем-то мы плохо. Сложности стали чересчур уж сложными. Надо бы нам остановиться в своем развитии где-то около амебы. Нет, еще раньше — на уровне силикатов. Если вашему Богу понадобился взрослый мир, не мешало бы дать людям взрослый ум.

— Чрезмерные сложности — в большинстве своем дело наших собственных рук, мосье Куэрри.

— А если он требует от нас ясности рассудка, зачем было давать нам половые органы? Врач никогда не пропишет марихуаны для прояснения мозгов.

— Вы как будто говорили, что ничем больше не интересуетесь?

— Правильно, не интересуюсь. Я прошел через все и выбрался на другую сторону, в ничто. И тем не менее оглядываться назад мне не хочется. — Он переменил позу, и письмо чуть слышно хрустнуло у него в кармане.

— Раскаяние — это своего рода вера.

— Ну не-ет! Вы стараетесь захватить все подряд в сети вашей религии, отец, но вам не удастся присвоить все добродетели. Кротость — добродетель не христианская, так же как и самопожертвование, и милосердие, и способность каяться в грехах. У пещерного жителя, наверно, тоже наворачивались слезы на глаза, когда рядом с ним кто-нибудь плакал. А разве вам не приходилось видеть, как плачут собаки? Когда на нашей планете иссякнут последние крохи тепла и пустота вашей веры наконец-то станет явной, непременно найдется какой-нибудь блаженный из неверующих, который накроет своим телом тело другого умирающего, чтобы согреть его и продлить ему жизнь хотя бы еще на один-единственный час.