Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark]

— Отчего так долго? — спросил Альбинус.

Он уже был в пижаме.

Затаив дыхание, она стала объяснять, что никак не могла избавиться от фон Иванова, который непременно хотел ее усадить в автомобиль и подвезти.

— Как у моей красавицы глаза блестят, — бормотал он. — Какая она у меня усталая, пышущая. Моя красавица сегодня много выпила.

— Нет, сегодня ничего не будет, — тихо возразила Марго.

— Но, крольчонок, прошу тебя, — молил Альбинус. — Я так этого ждал.

— Еще немножко подождешь. Сперва я хочу кое о чем тебя спросить. Скажи, ты уже начал хлопотать о разводе?

— О разводе? — повторил он, застигнутый врасплох.

— Я иногда не понимаю тебя, Альберт. Ведь нужно это все должным образом оформить. Или ты, может быть, думаешь через некоторое время бросить меня и вернуться к Лиззи?

— Бросить тебя?

— Что ты за мной, идиот, все повторяешь? Нет, пожалуйста, прежде чем лезть ко мне, объясни толком.

— Хорошо, хорошо, — сказал он. — Я в понедельник поговорю с моим поверенным.

— Наверное? Ты обещаешь?

Аксель Рекс был рад, что возвратился в свое прелестное отечество. В последнее время дела его шли вкривь и вкось. Как-то так вышло, что петли, на которых была повешена дверь, ведущая к удаче, заели, — и он махнул на нее рукой и бросил, как бросают в грязи сломавшийся автомобиль. Взять хотя бы размолвку с издателем, не сумевшим оценить его последнюю шутку, пусть та, конечно, и не предназначалась для того, чтобы ее воспроизводили. Вообще, вокруг него стала сгущаться обстановка скандала. К ней каким-то образом примешалась и некая богатая старая дева, и весьма сомнительная («пусть и чрезвычайно забавная», подумал Рекс) денежная операция, и несколько пристрастная с ним беседа в инстанциях на тему о нежелательных иностранцах. Люди, подумалось ему, стали вести себя с ним крайне нелюбезно, но он готов был бы охотно им это простить. Смешно, что они готовы восторгаться его рисунками и тут же, буквально в следующую минуту, пытаются (в паре случаев подобные попытки оказались достаточно успешными) заехать ему кулаком в лицо.

Хуже всего было то, что его финансовое положение пошатнулось. Слава — отнюдь, конечно, не мирового масштаба, как утверждал вчера этот слабохарактерный олух, — но все же слава, приносила дивиденды, и деньги шли одно время самотеком. Так что и сейчас, в Берлине, даже оказавшись без определенных занятий и плохо представляя себе, как строить дальше свою карьеру карикатуриста здесь, где люди пребывают еще на стадии острот о теще, у него водились бы деньги — пусть небольшие, — не будь он человеком азартным.

Не удивительно, что, будучи большим мастером по части блефа, он из всех карточных игр ставил выше всего покер и играл в него всякий раз, как находил себе партнеров, играл в него даже во сне — то ли с каким-нибудь историческим персонажем, то ли с дальним родственником, давно скончавшимся, о роли которого в своей реальной жизни он практически ничего не припоминал, и даже с людьми, которые — опять-таки в реальной жизни — наверное, недвусмысленно бы отказались находиться с ним в одной комнате. В этом же сне он видел, как собирает в пачечку сданные ему пять карт, смотрит первую — шут в колпаке и с бубенчиками; затем осторожным давлением большого пальца обнажает верхний край следующей, а затем еще одной и постепенно убеждается, что на руках у него пять джокеров. «Восхитительно», — думает он, нисколько не удивляясь тому, что их много, и делает первую ставку, которую Генрих Восьмой (с картины Гольбейна) [51], у которого на руках четыре дамы, тут же удваивает. И тут он проснулся с покерным, невозмутимым лицом.

Утро было туманно-сумрачное, так что пришлось включить лампу на прикроватном столике. Застилавшая окно тюлевая дымка выглядела грязной. За такую плату (пусть и не факт, подумал он, что хоть что-то будет заплачено) могли бы дать номер и получше. Вдруг он ощутил приятный укол воспоминания о возбуждающей любопытство вчерашней встрече.

Любовные свои приключения Рекс, как правило, вспоминал без неги. Марго оказывалась исключением. За эти последние два года он часто ловил себя на том, что вспоминает о ней; и он часто с чувствительной грустью посматривал на сохраненный им быстрый карандашный эскиз; это было странное для него чувство, потому что Аксель Рекс был, мягко говоря, циником.

Стремительно уехав из Германии юношей (накануне войны, очень удачно избегнутой), он оставил нищую, полоумную мать, которая на другой же день после его отъезда в Монтевидео упала в пролет лестницы и убилась насмерть. В детстве он обливал керосином и поджигал живых мышей, которые, горя, еще бегали, как метеоры. А уж в то, что он вытворял с кошками, лучше даже стараться не вникать. В зрелые же годы, когда развились его артистические дарования, Рекс находил более изощренные способы удовлетворения своего любопытства — не нездорового, болезненного, для которого предусмотрен соответствующий медицинский термин (ничего подобного и в помине не было), а просто бесстрастного, широкоглазого любопытства к тем рисункам на полях, которые жизнь поставляла его искусству. Ему нравилось помогать жизни обретать глуповатые очертания и беспомощно окарикатуриваться. Он терпеть не мог разыгрывать по отношению к окружающим злые шутки, он предпочитал, чтобы те происходили случайно и чтобы от него требовалось лишь чуть-чуть подтолкнуть колесо, а дальше бы события стремительно раскручивались сами собой. Обманывать окружающих доставляло ему удовольствие, — и чем меньше для этого требовалось усилий, тем более привлекательной выглядела шуточка. Но при всем при том этот опасный человек с карандашом в руке был очень тонким художником.