Зофья Посмыш - Пассажирка

— В моей команде? Это недоразумение.

— Нет. — Голос старшей был словно удар хлыста. — Надзирательница Венигер дежурила тогда и не отрицает, что это могло произойти.

— Если надзирательница Венигер допускает, что во время ее дежурства возможно было…

— Вспомни! — перебила меня Труда. — Ведь и ты там была. Я сразу сказала, что в той закрытой коляске лежит ребенок, а ты… а она принесла куклу, и ты…

Она запиналась от волнения. Нельзя было медлить ни минуты.

— Нет. Не помню. Никакой закрытой коляски. Никакой куклы. В моем присутствии ничего такого не могло быть.

— Как ты можешь! — накинулась на меня Труда.

— Я полностью доверяю словам надзирательницы Франц, — обратилась старшая к коменданту лагеря. — Известно, что у нее в команде железная дисциплина…

И она протянула ему пачку бумаг, которые…

Лиза остановилась, не закончив фразу, но тут же продолжала:

— Комендант пожал мне руку…

Но Вальтер спросил:

— Что это были за бумаги?

Она ответила не сразу:

— Мой… рапорт. Она только, подписала его.

— Ты сказала: пачку бумаг.

— Я оговорилась.

Он посмотрел на нее долгим взглядом.

— И одна эта бумажка, — сказал он медленно, — сразу перетянула чашу весов в твою пользу? Имела такое значение, что сразу отмела все подозрения? Или, может быть, я ошибаюсь?.Может быть, не отмела?

Лиза не обратила внимания на необычную интонацию его голоса.

— Да, — сказала она. — Комендант лагеря поблагодарил меня за работу и пожелал успеха на новом месте. Но, как ты знаешь, я туда не поехала. Сестра, использовав свои связи в Берлине, добилась моего увольнения. Я ни на что больше не годилась. Освенцим доконал меня…

— Что же стало с этой… Венигер?

— Не знаю. Выходя из кабинета старшей, я слышала, как она плакала. Мне было даже жаль ее. Но она сама была во всем виновата. Держала эту куклу у себя в комнате, на диване — я сама видела — и вдобавок всюду болтала, что получила ее вместо еврейского младенца и что это очень выгодная сделка. А теперь хотела погубить и меня. Тем не менее все это было мне крайне неприятно, я испытывала почти отвращение к себе. Я просто не могла сидеть в конторе, видеть Марту с ее каменным лицом и стеклянными глазами. В одиннадцать часов я созвала команду.

— Даю вам последнюю возможность. Еще есть время взять рапорт обратно.

Молчание было ужасным. Одна из женщин не выдержала и расплакалась.

— Но мы действительно не знаем…

— Ну что ж, — сказала я. — Не расходитесь. Через пятнадцать минут придет рапортфюрер. — Затем, взглянув на Марту, добавила, точь-в-точь как тогда, во время селекции: — Идите работать.

Она посмотрела мне прямо в глаза. Да. Хлестнула меня взглядом.

— Я состою в этой команде, фрау надзирательница, — сказала она спокойно.

Мне вспомнилась записка.

— Это мы еще посмотрим.

Она осталась в первом ряду. В окно я видела, как пришел рапортфюрер, как он, издеваясь, что-то говорил заключенным. Я крикнула:

— Пришлите сюда на минутку моего писаря!

Марта вышла из рядов медленно, нехотя. Остановилась передо мной, выпрямившись, и ждала. Я собиралась с мыслями, напрягая все силы…

— Вы прекрасно знаете, что заслуживаете наказания во сто крат больше, чем вся команда. Гора, вереск и прочая чушь — это, гложет, и было в ваших записках, а в той… было совсем другое. За это кончают в бункере, как вам известно. Вы ведь там уже однажды побывали. Выбирайте: либо бункер, либо уход из команды и выезд со мной. Даю вам пять минут на размышление.

Она не раздумывала ни секунды:

— Я состою в команде, фрау надзирательница.

И, не ожидая разрешения, повернулась и ушла. Через минуту она уже шагала в первом ряду. Я опустила руку в карман за носовым платком и нащупала маленький холодный предмет. Он не был больше нужен… никому. Я швырнула его далеко, как можно дальше.

В каюте забрезжил рассвет. В ту ночь ни Лиза, ни Вальтер не могли заснуть. Они молчали последние несколько часов, каждый замкнувшись в своем одиночестве. Лиза видела, как Вальтер курил, как искал в темноте бутылку.

«Опять коньяк», — подумала она с испугом, но ничего не сказала. Она больше не могла говорить, могла только ждать. Ждать приговора. Веки у нее распухли и горели, она почти ощущала в темноте, как углубляются складки у рта, вваливаются щеки. «Уснуть бы», — думала Лиза. Это было так просто — принять снотворное. Но она боялась. Боялась пошевелиться, чтобы Вальтер не произнес приговора сейчас же, боялась уснуть, чтобы во время сна не случилось чего-нибудь. Ей казалось, что, бодрствуя, она может как-то влиять на ход его мыслей. Через задвинутый иллюминатор просочился первый луч солнца, и Лиза увидела свое вечернее платье, брошенное на спинку кресла. Она изумилась: «Неужели это мое платье?» Ей казалось невероятным, что она, именно она, бывала на людях, в светском обществе, надевала вечернее платье.