Прободх Саньял - Куклы

Бадри побежал к поезду. В окне одного из вагонов он увидел Шанти. Она махала ему рукой, звала его. По выражению ее лица Бадри видел, что ей надо что-то ему оказать и она боится, как бы он не опоздал. Да, нужно спешить…

— Почем эти эмалированные ложки?

Маленького разносчика остановила какая-то женщина.

— Выбирайте, какая вам понравится, госпожа.

— Они хорошие? Я могу дать за ложку шесть пайс.

Свисток локомотива. Бадри сунул ложку в руку покупательнице и бросился к поезду. Получить деньги у него уже не было времени.

Он добежал до окна Шанти в самое последнее мгновение: поезд уже тронулся. Но зачем, однако, он так опешил? Что он может ей сказать?

Шанти, взволнованная и смущенная, высунула из окна руку и бросила на лоток фарфоровую куклу. Потом улыбнулась и призналась:

— Я ее украла!

Бадри поставил лоток на землю и сначала пошел, а затем побежал рядом с набиравшим скорость поездом. Он бежал все быстрее, но окно, из которого смотрела Шанти, уплывало все дальше. А он бежал и бежал, не слушая ее предостерегающих криков:

— Что ты делаешь? Ты упадешь под колеса! Остановись! Остановись, сумасшедший!

Поезд шел все быстрее. Девочка высунулась из окна почти по пояс. Она не переставала улыбаться и в знак прощания прижала ладони обеих рук ко лбу.

Когда поезда уже не было видно и замер в отдалении стук его колес, Бадри вернулся на платформу, взял с лотка фарфоровую куклу, еще теплую и влажную от прикосновения рук Шанти… Он никогда, ни за что не продаст эту куклу. Он спрячет ее в бамбуковой стене своей хижины. Никто никогда не узнает, что эта кукла — воспоминание о самой большой утрате, какую ему пришлось испытать в жизни.

Он долго смотрел в ту сторону, где скрылся поезд. Там, над теряющимися вдали железнодорожными путями, над густыми зарослями колючих кустарников, занималось небо алым пламенем утренней зари… Бадри взялся за трещотку и начал свой новый рабочий день. Он тряс трещотку, но резвой дроби ее не слышал. Только видел, как сильно дрожит его рука.

Перед Хорибилашем Чоудхури я преклонялся и был горд дружбой, которой он меня дарил. Это он ввел меня в политику. По его совету я обзавелся револьвером. Во время войны мы вместе просидели около трех лет в заключении на мысе Анторин. Хорибилаш — видный деятель социалистического движения.

Недавно в одном из городов Соединенных провинций проходила конференция социалистических груш. После шумных дискуссий, длившихся несколько дней, мы разъехались по домам. Поезд на Калькутту отошел в полдень, и до вечера мы наперебой рассказывали друг другу эпизоды из своей жизни. Время прошло незаметно. Многие сошли в Патне, и в вагоне остались только Хорибилаш и я да какой-то мусульманин, ехавший до Ассансола. Давно уже я не оказывался с Хорибилашем с глазу на глаз. Мне хотелось о многом у него опросить.

— Хори-да, ну что вы скажете о случае с Ходори Панра? — сказал я, чтобы начать разговор.

— Да, интересно… А ведь журналисты твердят, что налеты на банки совершались не во имя политических целей, а ради личного обогащения. Они не способны понять, что мы действовали совершенно бескорыстно.

— Они и вас стараются замарать, Хори-да, — сказал я.

— Ты имеешь в виду мои отношения с Шугондхой? Да, это удобный повод, чтобы маня скомпрометировать.

— Но ваших друзей им не обмануть!

Хорибилаш с сомнением покачал головой.

— Ты думаешь? Но ведь клевете так легко верят. А тут к тому же замешана женщина.

Во мне заговорило любопытство.

— Хори-да, расскажите, как все это было!

Мой собеседник заговорил не сразу:

— Видишь ли, с Шугондхой Рай мы были приятелями с детства. Наши семьи издавна дружили между собой. Вот единственное, что газеты передали верно. Но суть не в этом… — Он приостановился. — Грубейшее заблуждение — полагать, что женщину губит мужчина. Ее губит собственная слабость. Железо в огне закаляется, а дерево сгорает дотла…

Поезд несся с большой скоростью сквозь обложной дождь. Мы закрыли окна. Хорибилаш некоторое время молчал.

— Ты, может быть, думаешь, — заговорил он вновь, — что эта история начинается с трогательной детской любви, но это не так. Я уже оказал, что наши семьи дружили, однако детям, растущим в деревне, чужды всякого рода нежности, они скорее грубоваты, а старуха к тому же была драчлива.

— Какая старуха?

— Так мы называли между собой Шугондху за то, что она постоянно с нами ссорилась. Она проявляла большое усердие в ученье и в занятиях музыкой. Ее семья жила зажиточно, имея сорок-пятьдесят тысяч рупий дохода с земли, а моя не вылезала из долгов, так что учиться мне удавалось с большим трудом. В обеих семьях было до сорока женщин. И вот однажды эта женская живая газета заговорила о том, что Шугондха очаровательна и свежа, что мы с ней составили бы неплохую пару и что наша свадьба не за горами.