«Это правда, что ты еврейка?» — ни с того ни с сего спросил Гаспарини. Эстер посмотрела на него, словно не понимая. «Это правда, скажи? Ты еврейка?» — повторил мальчик. На его лице вдруг отразился такой испуг, что Эстер ответила, быстро, сердито: «Я? Нет, нет!» Но Гаспарини не унимался. «Мой отец, — услышала Эстер, — говорит, если сюда придут немцы, они всех евреев убьют». У нее вдруг сильно и больно заколотилось сердце, кровь прихлынула к лицу, сдавила горло, забилась в висках, застучала в ушах. Она сама не понимала, отчего ее глаза наполнились слезами. Верно, оттого, что солгала. Эстер вновь услышала тягучий, настойчивый голос мальчика — и свой собственный голос, он звучал эхом, повторяя: «Я? Нет, нет!» Это страх выплеснулся из глаз, а может быть, боль. Небо над полями было почти черной синевы, свет играл на косах, на горных валунах. Солнце жгло ей спину и плечи сквозь платье. Поодаль, посреди поля, похожие на неутомимых муравьев, оборванные женщины и дети все так же жадно шарили в стерне, и кровь капала с их порезанных пальцев.
Ничего не сказав, Эстер вдруг поднялась и пошла, сначала медленно, по стерне, коловшей ноги сквозь сандалии. За спиной она слышала хрипловатый голос мальчика. «Элен! — кричал он. — Элен, подожди! Куда ты?» Выйдя на дорогу, туда, где стояли телеги, ожидая груза снопов, она что было сил припустила в сторону деревни. Она бежала не оборачиваясь и представляла себе, будто за ней гонится бешеная собака, чтобы бежать еще быстрей. Прохладный воздух долины овевал ее и после жары над пшеничным полем казался водой.
Она бежала, пока не закололо в груди и не перехватило дыхание. Тогда она присела на обочине и вдруг испугалась тишины. В облаке синеватого дыма проехал грузовик с карабинерами. Итальянцы посадили ее в кузов, и совсем скоро Эстер спрыгнула на деревенскую площадь. Она так и не рассказала матери о том, что было с ней внизу, в долине, где убирали урожай. А горьковатый вкус пшеничных зерен еще долго стоял во рту.
Итальянцы все-таки забрали пианино господина Ферна, унесли однажды, ранним дождливым утром. Весть об этом неведомо как разнеслась быстро. Сбежались дети со всей деревни, пришли и старухи в передниках, и евреи, облачившиеся по-зимнему в свои лапсердаки из-за дождя. И вот чудо-инструмент, большой, черный и блестящий, с медными подсвечниками в виде чертиков, медленно поплыл вверх по улице — его несли четверо итальянских солдат в форме. Эстер тоже смотрела на эту странную процессию: пианино подрагивало и покачивалось на каждом шагу, точно огромный гроб, и вместе с ним колыхались черные перья на форменных шапках. Несколько раз солдаты останавливались передохнуть, и, когда они ставили пианино на мостовую, оно отзывалось долгим содроганием струн, похожим на жалобный стон.
В тот день Эстер впервые поговорила с Рашелью. Она шла за процессией, держась поодаль, а потом вдруг увидела господина Ферна — он тоже брел под дождем вверх по улице. Эстер спряталась за какими-то воротами, пережидая, и тут рядом с ней остановилась Рашель. Ее чудесные огненные волосы намокли, капли стекали по лицу, точно слезы. Из-за этого, наверно, Эстер и захотелось с ней подружиться. Но пианино тем временем скрылось в конце улицы, уплыло в сторону гостиницы «Терминал». Господин Ферн прошел мимо, не заметив их, его белое лицо подергивалось, странно гримасничая, то ли от огорчения, то ли от дождя. Дрожала и серая бородка, как будто он говорил сам с собой, а может, проклинал итальянских солдат на своем языке. Это было смешно и грустно одновременно, и у Эстер сжалось горло, потому что она вдруг поняла, что такое война. Война — это когда какие-то люди, полицейские и солдаты в смешных шапках с петушиными перьями, могут запросто вынести пианино из дома господина Ферна и забрать его себе, в обеденный зал гостиницы «Терминал». А ведь это пианино господину Ферну было дороже всего на свете, только оно у него в жизни и осталось.
Рашель пошла дальше вверх по улице, к площади, и Эстер зашагала рядом. На площади они укрылись под платаном, стояли и смотрели, как идет дождь. Облачко пара клубилось у рта Рашели, когда она говорила. Эстер была рада, даже несмотря на пианино и господина Ферна: ей давно хотелось поговорить с Рашелью, но она все не осмеливалась. Эстер нравились ее рыжие волосы, длинные, свободно распущенные по плечам. Многих в деревне это возмущало — и местных женщин, и верующих евреев, потому что Рашель не ходила на службы, а еще она часто болтала с итальянскими карабинерами у гостиницы. Но она была такая красивая, что для Эстер все это не имело значения: пусть ведет себя не так, как другие, ей можно. Рашель не знала, что Эстер часто тайком следовала за ней, когда она шла за покупками или прогуливалась под вечер по площади с отцом и матерью. Люди рассказывали о ней всякое, мальчики говорили, будто она гуляет по ночам, комендантский час ей нипочем, и купается в реке в чем мать родила. Россказни девушек были не такие удивительные, зато не в пример злее: Рашель-де путается с капитаном Мондолони, бегает к нему в гостиницу «Терминал» и разъезжает с ним по окрестным дорогам в бронированном автомобиле. Когда итальянцев побьют и война закончится, ей остригут ее красивые волосы, а потом расстреляют, как всех пособников гестапо и итальянской армии. Эстер знала, почему они все это говорят: ей просто завидовали.
Читать дальше