Анри Мишо - Портрет А

Несите прочь меня на каравелле,
На доблестной старинной каравелле,
Пусть на носу, пусть в тянущейся пене,
И бросьте, бросьте вдалеке.

В кабриолете былых столетий,
В пуховой снегопадной мути,
В клубах летящей по следу стаи псов,
В листве, полегшей скопищем бескровным.

Несите не за страх, в целующих губах,
В грудных, со вздохом, клетках зыбких,
На ковриках ладоней, в их улыбках,
В лабиринтах костей и младенческих хрящей.

Несите прочь, а лучше схороните.

Горе свистнуло своим деткам, указало им на меня
И велело: этого — не бросайте.
И они меня не бросали.

Горе свистнуло деткам и велело:
Не оставляйте его.
И они остались со мной.

Тебе, которую не знаю, где разыскать, тебе, которая не прочтет эту книгу,
Ты ведь всегда была от писателей не в восторге:
Мелкие людишки, крохоборы, тщеславцы и врали,
Ты, для которой Анри Мишо — теперь просто имя, вроде тех, что ты видишь в газете в разделе происшествий с указанием возраста и рода занятий.
Ты, что живешь в других компаниях, среди других равнин и других дуновений.
А ведь я для тебя рассорился с целым городом, столицей большой страны,
Ты, которая мне не оставила даже волоска на прощанье, попросила лишь сжечь твои письма, может и ты в этот час сидишь, задумавшись, в четырех стенах?
Скажи, тебе все еще нравится ловить на свой мягкий больничный взгляд робких юнцов?
У меня-то взгляд все такой же — пристальный и безумный.
Я по-прежнему ищу свое личное невесть что —
Невесть что себе в помощь среди этой бескрайней незримой и плотной материи,
Которая заполняет пространство между тел из материи как таковой.
И все-таки я доверился новому «мы».
У нее, как у тебя, глаза словно ласковый свет — только больше, голос — гуще и ниже, и начало жизни и весь ее путь схожи с твоими.
И еще она… мне теперь нужно сказать: была!
Потому что завтра я ее потеряю, подружку мою, Банджо.
Банджо,
Банджо,
Бамбарабанджо и ближе тоже,
Бимбилибом всех милей,
Банджо,
Банджо,
Банджо, одна-одинешенька, банджелетка,
Банджо, бай,
Моя нежная милая Банджо,
Больше нету рядом твоей тонкой шейки,
Даже тоньше,
И самой тебя нет несказанно близко.

Мои письма, Банджо, были сплошное вранье… а теперь я уезжаю.
У меня в кармане билет: 17.084.
Нидерландская Королевская Компания.
Просто едешь по этому билету — и ты в Эквадоре.
Завтра мы — я и билет — отбываем,
Отправляемся в город Кито с именем колким, как нож. {24}
Когда я вспоминаю об этом, то весь сжимаюсь;
А мне говорят:
«Так пусть она едет с вами».
Ну да, ведь мы и просили всего лишь о маленьком чуде,
эй вы, наверху, лентяи, вы — боги, архангелы,
праведники и феи,
философы и братья по духу,
которых я так любил, — Рейсбрук и Лотреамон, {25}
ведь сами-то вы себя не считали нулем в квадрате;
одно только небольшое чудо — вот все, что нам
было нужно —
Банджо и мне.

В песне моей ярости скрыто яйцо,
А в этом яйце — мой отец и мать и все мои дети,
И во всем этом вместе — радость и грусть вперемешку
и просто жизнь.
Грозные бури, которые меня выручали,
Дивное солнце, которое сбивало с пути,
Во мне обитает сильная застарелая злость,
А с красотой разберемся позже,
Вообще-то я огрубел только снаружи;
Вы бы знали, каким я остался мягким внутри.
Я сразу и гонг, и вата, и снежная песня.
Я так говорю и верю, что так и есть.

Жила-была как-то крыса,
И уж так ей досталось,
Нет, надо сказать, это был баран,
И его, должно быть, так придавило,
Хотя нет, это, честное слово, слон,
И притом, учтите,
Один из огромного множества африканских слонов,
Которые все слегка маловаты ростом,
Так вот, его уж так придавило,
А потом шли крысы, а после — бараны,
И так их всех придавило,
И был еще один негодяй,
И уж этого так придавило,
И не одного негодяя,
И не просто зажало… не просто придавило…

О какая тяжесть! Все уничтожить!
И ошметки Тварей земных — туда же!
Безотказно чарующий лик разрухи!
Безупречный головомой, о Боже, зовем тебя в голос.
Заждался тебя наш невиданно круглый мир. Ну, заждался.
Всё — в лепешку!
О безупречный Боже!