Джон Фаулз - Мантисса

— И это кое-что, несомненно, весьма удобным образом исчезло во тьме веков?

— Нет, мой милый. Как раз на днях я видела один экземпляр в книжной лавке.

Он не сводит глаз с потолка.

— Ну рассказывай.

— Конечно, я писала под псевдонимом. И вещь эта утратила свое первоначальное название.

— Но мне хотелось бы знать.

— Первоначальное название? Такая жалость! Оно так подходило к моему сюжету. — Она опирается на руку и глядит на него сверху вниз. — Майлз, это, конечно, к тебе не относится, но на самом деле я озаглавила работу «Мужчины: повзрослеют ли они когда-нибудь?». Или — если коротко — просто «Мужчины». Ну как тебе? Правда, умно получилось?

Он бросает косой взгляд на ее оживленное, вопрошающее лицо. Она опускает глаза и обводит пальчиком контур его двуглавой мышцы.

— Не скажу, что это такое уж совершенство. Ни в коем случае. Теперь-то я понимаю, что главную идею мне так и не удалось достаточно ясно выразить. Боюсь, я несколько переоценила читательский интеллект. До половины моих читателей так и не доходит, о чем это написано. Даже сегодня.

Он снова пристально рассматривает потолок.

— А скажи-ка мне ее современное название.

— Знаешь, дорогой, у меня ведь есть еще одна противная сестра. Такая же ужасная снобка, как Клио. Они вечно объединяются и поддерживают друг друга. Ее зовут Каллиопа, она отвечает за эпическую поэзию. То, что она написала, — просто убиться можно, скучнее за всю жизнь ничего видеть не приходилось. Ни крупинки сколько-нибудь приличного секса, ни смешинки, ни юмора — от начала и до самого конца. Ну вот, просто чтобы натянуть ей нос, я взяла один ее персонаж — у нее этот герой никуда не годился — и построила своих «Мужчин» вокруг него. Чтобы показать, чего такие, как он, на самом деле стоят.

— Будь любезна, скажи все-таки, как твоя работа по-настоящему называется.

— Но, мой милый, я же только что тебе сказала.

— Под каким названием она теперь известна?

Ее пальчик рисует на простыне кружки и овалы.

— Дорогой, мне неловко. Я же никогда никому про это не говорила. Не признавалась, что на самом деле ее написала я. Во многих отношениях она так примитивна… наивна. Не говоря уж о том, что все города там просто перепутаны.

— А что, там так уж много конкретных названий?

Она мешкает, продолжая рисовать кружки на простыне.

— По правде говоря, довольно много.

— Так она о путешествии?

— Думаю, что-то вроде того.

— Я, конечно, ни на миг не мог бы предположить, что по какому-то совершенно невероятному совпадению это путешествие началось сразу после разграбления Трои?

— Дорогой, мне не очень хочется отвечать.

— И может, она чуть больше известна под названием «Одиссея»?

Она резко садится и отворачивается, закрыв лицо руками.

— О Боже, Майлз! Какой кошмар! Ты догадался!

Он закладывает руки за голову, продолжая смотреть в потолок. Она взволнованно оглядывается на него, затем импульсивно поворачивается и прижимается к нему всем телом.

— Мой дорогой, не ревнуй, пожалуйста, не надо завидовать мне из-за того, что моя единственная, неловкая и незначительная попытка что-то написать по счастливой случайности стала чем-то вроде бестселлера.

Он поворачивает голову и встречает ее встревоженный взгляд.

— А я-то полагал, что сейчас у нас период отдыха.

— Конечно.

— Как же ты смеешь утверждать, что я еще невозможнее, чем ты… и из-за чего — из-за незначительного, совершенно проходного замечания о чьей-то там груди… просто абсурд какой-то. Да любой ученый-античник знает, что Гомер был мужчиной.

Она резко отстраняется, заняв прежнюю позицию.

— О Майлз, я тебя обидела!

— Да он совершенно очевидно был мужчиной. Он же был гений. Если хочешь знать, завидуешь ты, а не я!

— Теперь я жалею, что подняла этот разговор.

— И хорошо сделала. Потому что это показывает, как работают твои мозги. Уровень твоего интеллекта. Если б ты на самом деле хотя бы прочла эту чертову поэму, ты поняла бы, что Одиссей вернулся в Итаку единственно из-за того, что понятия не имел, где взять другой корабль и где команду себе подобрать. И между прочим, Гомер с самого начала его гребаную женушку раскусил. Недаром она там все прядет да прядет. Всем прекрасно известно, почему паучьи самки так пауков любят.

Она нежно прижимается к нему:

— Майлз, не надо. Я сейчас расплачусь. Прямо как Пенелопа.

Он вздыхает:

— Ну ладно. Разумеется, он не мог сентиментальных слюней туда не подпустить. Думаю, даже в те времена приходилось хоть косточку обглоданную да бросить женщинам-читательницам на потребу.