Джон Фаулз - Мантисса

— И всегда одинаково?

— Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.

— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…

— Ну, если бы уже был изобретен.

— Двадцать шесть раз?!

— Очнитесь! Мы же в Греции.

— Двадцать четыре?

— Плюс еще несколько дифтонгов.

— Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.

— Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.

— Это несправедливо!

— Как вы можете судить? Каждый раз я думала — ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы [47] Сигма — восемнадцатая буква греческого алфавита. , я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.

Она умолкает.

— И это все?

— Вы и не слушали вовсе.

— Слушал.

— Вы бы не спросили: «И это все?» — таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.

Он проводит пальцем по абрису ее губ.

— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!

— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.

Он щелкает ее по носу:

— А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea» [48] «Carmina Priapea» — «Сборник приапей» (лат.) , ошибочно приписывавшийся римскому поэту Вергилию (70–19 до н. э.). Приапей — особый жанр настенной и книжной, в основном эротической и профанной, поэзии, получивший название от бога плодородия Приапа, культ которого пришел в Грецию из Геллеспонта вместе с Александром Македонским и затем распространился по всему Средиземноморскому побережью. Приап изображался в виде фаллоса или уродца с двумя фаллосами и фаллической формы головой. В римскую эпоху этот культ достиг своего пика. .

— Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.

— Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.

Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.

— Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?

Он снова насмешливо щелкает ее по носу:

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры — чистейший миф.

На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.

— Ах вот как?

Он все еще улыбается.

— Вот так.

— Вы делаете мне больно. Грудь…

Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.

— Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.

— Но я и правда сердита.

— Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.

— Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?

— По-моему, мы уже наговорились.

— Я жду ответа.

— Да ладно тебе.

— Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. — На лице ее не видно и следа иронии. — Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?

— Аллегорически.

Она мерит его ледяным взглядом:

— Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?

Он больше не улыбается.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.

— Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?

— Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.

— Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.

— О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…

— Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры — чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.