Эндрю Миллер - Казанова

В девять утра, не в силах более выносить отсутствие новостей, он отправился в паланкине на Денмарк-стрит. Жалкие и промокшие носильщики бороздили своими каблуками широкие лужи. Ставни в особняке Аугспургеров были закрыты. По запрокинутому вверх лицу шевалье потекли струи дождя. Его выкрикам вторило эхо собачьего лая. Никто не откликнулся на его стук.

У ног Казановы в воде раскачивалась детская туфелька, похожая на маленькую лодку. Он поднял ее и повертел в руке. Явное знамение, и отнюдь не доброе. Шевалье с нарочитой небрежностью сунул туфельку себе в карман. В этот момент на улицу вышел человек в черном, лицо его было скрыто капюшоном. Казанова бросился к нему, схватил за плечи и спросил: «Вы врач, мсье?» Но, еще не договорив, увидел сутану и ленты священника. Он отодвинулся и застыл на месте, зная, что служанка приоткрыла окно и стала за ним следить. Когда он вновь поднял взгляд, она торопливо захлопнула ставни.

Итак, он убил Мари. Конечно. С самого начала было ясно, что один из них уничтожит другого. Их жизни скрестились, как кинжалы. Шевалье вытащил бумажник, сложил банкноты и, даже не потрудившись их пересчитать, просунул в щель над дверью. Расспрашивать ее домашних отныне не имело смысла. По всей вероятности, они подадут на него в суд, и ему придется защищаться. Он рассмеялся. Одежда прилипла к его телу, кудри парика развились, а чулки почернели от потоков уличной грязи. Возвратившись на Пэлл-Мэлл, он разделся у себя в комнате и бросил на пол сырой ворох одежды. Затем встал перед зеркалом и посмотрел на себя глазами гробовщика. Смерть представлялась ему неминуемой и скорой. Никакая ароматическая пудра или золото не помогут человеку избежать роковой минуты. Ее можно отсрочить, оглушить себя болтовней, картами и мелким обманом, но пробил час, к нему явилось это молчание истины цвета дождя, и он почувствовал — жизнь кончена.

Кому-то этот момент перехода в небытие кажется ужасным, но он ощутил, что достиг желанной цели, к которой шел уже давно. Она не пугала его, и неизбежная печаль была чем-то вроде легкого облака. Наверное, подсознательно, на каком-то уровне он постоянно стремился поставить точку. А если так, то Казанова сожалел лишь об одном: Шарпийон найдет свою смерть, помогая ему отыскать собственную. Какой запутанный клубок отношений, невыразимо неловкий и непростительный и для него, и для нее. Он поджал губы перед зеркалом, послал себе прощальный воздушный поцелуй и отвернулся.

Потом достал из гардероба сухую одежду, надел серый французский камзол, аккуратно расправил его складки и сел за стол писать столь необходимые ныне письма. Он не без удовольствия прощался с миром, запечатывал каждое письмо французским сургучом и больше мог о нем не думать. Конверты громоздились один на другой. Шевалье зажег свечу и выпил рюмку бренди. Удивительно, скольких людей он знал. Своим лучшим друзьям он написал как можно короче. Они получат письма в Венеции и Риме, в Париже и Кенигсберге, сорвут печати, швырнут на стол их черные обломки и все поймут. Таков век, таков стиль жизни.

Он продолжал писать и следующим утром. Казанова так часто точил перо, что оно сделалось не длиннее его мизинца. Не снять ли ему кольца? Он покрутил их на пальцах, наконец стянул и выложил в ряд на столе. Потом размял руки и щелкнул костяшками пальцев. Раздвинул ставни — дождь по-прежнему лил, но чуть слабее. Шевалье оглядел комнату и переставил в ней кое-какие мелочи, вообразив себе, как сюда войдут его приятели и незнакомые, переворошат его книги, выдвинут ящики и, возможно, прихватят что-нибудь на память. Ну, как же, это сувениры великого Казановы.

Теперь он был готов и спустился вниз. Взял зонт, стоявший в углу у двери, и покинул дом. Ему не хотелось попадаться Жарбе на глаза. Если тот посмотрит на него, то сразу обо всем догадается. Бедняга! Не повезло ему с хозяевами!

На улице его рассудок избавился от давящего груза и впервые за долгие месяцы, а быть может, и годы обрел полную свободу. Казанова отлично почувствовал себя и ожил за десять минут прогулки по Пэлл-Мэлл. Он любовался миром, бесконечным разнообразием деталей, как приговоренный к смертной казни. Купил дроби в лавке оружейника напротив кофейни Мью на Чаринг-Кросс и запихал в карманы столько, сколько влезло. Шевалье продолжил путь уже не столь быстрым шагом и когда добрался до лестницы Уайтхолл-Степс, чтобы переплыть в лодке к Тауэру — этот маршрут был выбран для ухода из суетного мира, — его ноги увязли в грязи, а шея и плечи заныли от тяжести свинцовой дроби. Двигаться стало так трудно, будто он уже погрузился на дно.