Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Как летом темноты недолог промежуток!
Пьянящий запах трав вздымается с полей,
В струистых сумерках наш сон пуглив и чуток, —
Сквозь дрему слышу я дыханье тополей;

На звездном пологе — темней густая крона,
Прозрачна синь небес до самого утра,
И робкая заря, бродя у небосклона,
Тихонько ждет, когда придет ее пора.

Безмерный океан с тобою схож, народ!
И кротким может быть и грозным облик вод;
В нем есть величие покоя и движенья;
Его смиряет луч и зыблет дуновенье;
Он — то гармония, то хриплый рев и гром;
Чудовища живут в раздолье голубом;
В нем созревает смерч; в нем тайные пучины,
Откуда и смельчак не выплыл ни единый;
На нем как щепочка любой колосс земли;
Как ты — насильников, крушит он корабли;
Как разум над тобой, над ним маяк сверкает;
Он — бог весть почему — то губит, то ласкает;
Его прибой — на слух как будто стук мечей —
Зловещим грохотом звучит во тьме ночей,
И мнится, океан, — как ты, людское море, —
Сегодня зарычав, все разворотит вскоре,
Меча на берег вал, как бы металл меча;
Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща;
Его огромный диск, его лазурь густая
Полночных звезд полны, как зеркало блистая;
В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит;
Он, расколов утес, травинку пощадит;
Как ты, к вершинам он порою пеной прянет;
Но он — заметь, народ! — вовеки не обманет
Того, кто с берега, задумчив и пытлив,
Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

С тех пор, как справедливость пала,
И преступленье власть забрало,
И попраны права людей,
И смелые молчат упорно,
А на столбах — указ позорный,
Бесчестье родины моей;

Республика отцовской славы,
О Пантеон золотоглавый,
Встающий в синей вышине!
С тех пор, как вор стыда не знает,
Империю провозглашает
В афишах на твоей стене;

С тех пор, как стали все бездушны
И только ползают послушно,
Забыв и совесть, и закон,
И все прекрасное на свете,
И то, что скажут наши дети,
И тех, кто пал и погребен, —

С тех пор люблю тебя, изгнанье!
Венчай мне голову, страданье!
О бедность гордая, привет!
Пусть ветер бьет в мой дом убогий
И траур сядет на пороге,
Как спутник горести и бед.

Себя несчастьем проверяю
И, улыбаясь, вас встречаю
В тени безвестности, любя,
Честь, вера, скромность обихода,
Тебя, изгнанница свобода,
И, верность ссыльная, тебя!

Люблю тебя, уединенный
Джерсейский остров, защищенный
Британским старым вольным львом,
И черных вод твоих приливы,
И пашущий морские нивы
Корабль, и след за кораблем.

Люблю смотреть, о глубь морская,
Как чайка, жемчуг отряхая,
В тебе купает край крыла,
Исчезнет под волной огромной
И вынырнет из пасти темной,
Как чистый дух из бездны зла.

Люблю твой пик остроконечный,
Где внемлю песне моря вечной
(Ее, как совесть, не унять),
И кажется, в пучине мглистой
Не волны бьют о брег скалистый,
А над убитым плачет мать.

Шел снег. Он нес с собой разгром и пораженье.
Впервые голову склонил орел сражений.
За императором брели его войска,
А позади была горящая Москва.
Шел снег. Обрушила зима свои лавины.
За белизной равнин вновь белые равнины.
Знамена брошены. От инея бела,
Как стадо, армия великая брела.
Ни флангов не было, ни центра — все смешалось.
Одно прибежище для раненых осталось —
Под брюхом мертвых лошадей. И по утрам
Горнисты на посту, прижав свой горн к губам,
Не поднимали бивуак; они в молчанье
Стояли: превратил мороз их в изваянья.
Шел снег. И, падая, нес ядра и картечь;
И, пережившие так много битв и сечь,
Вдруг чувствовали страх седые гренадеры.
Шел снег, все время шел! На снежные просторы
Обрушивался вихрь, и не было вокруг
Ни хлеба, ни жилья — лишь безысходность мук.
Не люди смертные с живой душой и телом —
Немые призраки брели в тумане белом,
Процессия теней под черным небом шла.
Пустыня страшная, где царствовала мгла,
Безмолвной мстительницей им в глаза глядела.
И падал, падал снег. Свое он делал дело:
Для этой армии он белый саван ткал.
Был каждый одинок и каждый смерти ждал.
— Удастся ль выйти нам из царства лютой стужи?
Враги — Мороз и Царь. Из двух Мороз был хуже.
Бросали пушки на дороге, чтобы сжечь
Лафеты. Замерзал решившийся прилечь.
Трагический кортеж пустыня пожирала;
И если б снежное сорвали покрывало,
Под ним увидели б уснувшие полки.
Аттилы пробил час! Взят Ганнибал в тиски!
Калеки, беглецы, носилки, пушки, кони
Смешались на мосту, спасаясь от погони.
Пять тысяч спать легли, проснулись пятьдесят.
Ней, удостоенный почета и наград,
Был жалок: на него напали три казака.
Все ночи напролет: «Стой! Кто идет? Атака!»
У отступающих оружье отобрав,
Бросались призраки на них, свой дикий нрав
В порыве яростном и дерзком проявляя
И криком коршунов округу наполняя.
Тонула армия в ночи, забывшей сон.
Был император там, все это видел он.
Как дерево под топором, он возвышался:
На великана, что под бурей не склонялся,
Обрушилась беда, зловещий дровосек,
И, топором ее израненный навек,
Взирал на ветви он, упавшие на землю,
И содрогался весь, глухим ударам внемля.
Никто не мог сказать, что завтра будет жив.
А между тем в ту ночь, палатку окружив
И полководца тень на полотне увидя,
Все те, кто смерти ждал, был на судьбу в обиде
Не за себя, а за него: так велика
Была к нему любовь. И страшная тоска
Вдруг овладела им. Исход борьбы кровавой
Постигнув, бога он призвал. Любимец славы
Дрожал, был бледен он, и взор его погас,
Он чувствовал, что искупленья пробил час,
Что за какой-то грех обрушились удары.
«О бог войны, скажи: настало время кары?» —
Воскликнул он в ночи и услыхал ответ.
Тот, кто невидим был, сказал во мраке: «Нет!»